"Параллельный мир"
(концерт в двух отделениях)
Жене и дочери.
Я никогда не задавал себе вопроса - стоит ли выходить на сцену. До сих пор каждый концерт для меня - радость. А когда это радость для тех, кто меня слушает - я счастлив. Это самое чистое, самое бескорыстное чувство. К сожалению, это бывает не так уж и часто. А может, и хорошо, что не часто. А то притупилось бы это чувство радости. Ведь я уже почти тридцать лет пишу стихи и нахожу к ним музыку, или выискиваю единственно, на мой взгляд верную мелодию в стихах других поэтов, делая таким образом их стихи отчасти принадлежащими и мне. Это вот короткое знакомство с русской поэзией и не позволяет мне относиться к тому, что я делаю, без известной иронии. В конце концов, "все сказано на свете, несказанного нет". Стоит ли умножать и без того необозримое море печатной продукции? Но ведь хуже от этого тоже никому не станет? Книжку можно ведь и закрыть. И я решился.
Всё будет как всегда. Вот в зале выключен свет. Микрофоны проверены.
Гитара повисла на груди. Вперёд.
Отделение первое - "Город"
Висела туча, как медуза
И дождь косой на крыши падал
Моя простуженная муза
Приехала из Ленинграда.
Её за худенькие плечи
Я обнял, зонтик раскрывая..
Она сказала - время лечит,
Но до конца не убивает.
Она сказала - не бывает
Напрасных и случайных строчек.
И вздрогнул поезд, остывая
От долгой гонки среди ночи.
Такое начало, я надеюсь, настроило вас на лад лирический. Между тем, не зря назвал я отделение первое своего концерта "Город". Под этим словом скрывается, как вы, наверное догадались, не просто город, а вполне определённый - тот, который постоянно меняет свои названия - Санкт-Петербург, Петроград, потом Ленинград, потом снова... Да он то здесь причём? Это всё мы шутки шутим, всё историю переписываем.
А стихотворение это написалось как раз и не в Питере (так мы все согласно стали его наименовать) а в Москве, на Ленинградском вокзале. Приехал я туда за билетами утром, не удержался, пошёл на перрон для того, чтобы тихонечко, (а вдруг увидят и примут за психа) дотронуться до только что прибывшего поезда. Он пахнет Дорогой! А что касается переименований, то Бог с ними, мы то знаем, о чём речь! Сентиментальность - страшная сила, мой дорогой слушатель и читатель!
Мы мир соорудили из преград,
В нем только многоточия понятны..
Из Петербурга еду в Ленинград
И возвращаюсь поездом обратно.
И две моих души летят за мной,
Относит ветер жалобные крики..
Две чайки, две бессмертные улики
Любви небесной и вражды земной.
Борьба разнонаправленных стихий,
К гармонии напрасное стремленье..
И лишь в молчанье чудится спасенье
И мочи нет дописывать стихи.
Не есть ли искусство, вернее, занятие им, способ избежать смерти? Что в ней более всего пугает? Небытие. Строчки, оставленные на бумаге как бы дают шанс. Как у Баратынского - "И как нашел я друга в поколенье, Читателя найду в потомстве я". Бутылочка, брошенная в океан - так говорили об этих стихах его. А вот вам и моя бутылочка, больше похожая на пенициллиновый пузырёк. С другой стороны, магнитофонная плёнка осыплется, бумагу сожрут грызуны.. Не всё ли равно? "А если что и остается чрез звуки лиры и трубы.." Это уже Державин. Ладно, переменим тему. И всё же, всё же. Июльская ночёвка у Венички, жуткие комары, пикирующие, как истребители, духота, смятая простынь, бессонница.
Он уснул уже под утро,
Когда смолкли комары,
Сон мозги ему запудрил,
Сникли винные пары..
И под хохот иван-чая,
Под ромашек перезвон,
В утлой лодочке качаясь,
В даль иную отбыл он.
Накренилась вся квартира,
Ходят стены ходуном,
Он уже не в этом мире,
А в каком-нибудь другом.
Снов своих беспечный зритель,
Он не вспомнит ничего...
Не судите, не рядите,
Не будите вы его.
Ведь у жизни не убудет,
Если он самим собой
Хоть немножечко побудет,
Отдохнёт часок другой.
А будильник, страж и мститель,
Не упустит своего,
Не судите, не рядите,
Не будите вы его.
Ну, вот вам и первая песня. Может быть не самая лучшая и типичная, но так бывает на концерте - я всегда жду когда появится первая из них и не всегда знаю, какая. Конечно, там я вижу ваши глаза, они мне здорово помогают. А тут придется мне их только представлять. Ну, ладно, пусть песни появляются, как им хочется. Я выпущу их на эти страницы, и всё будет впрямь как на концерте. Неважно, что без мелодии. Гитара стоит рядом, да и кассеты тоже под рукой. Мы ведь не только поём на концертах - ещё и разговариваем. Даром что ли во времена застоя бардов, отважившихся на профессиональную концертную деятельность, тарифицировали как артистов разговорного жанра - что-то вроде конферансье. А вот всё же еще стихотворение. На самом деле, я думаю, что вы и без меня разберётесь, что стихи, а что песня. Всё-таки в стихах словам потеснее. И мыслям, я надеюсь. Впрочем, кто знает? И вот еще что. Уехав из Питера, я обрёк себя на дорогу. И домой, и из дома. Всё это, так или иначе, вошло в стихи и песни. Так что вряд ли на этих страницах будет только растянувшийся на годы "Питерский цикл". А стихи о дороге? А просто лирика, не привязанная к месту? Думаю, вы мне это простите.
Мелодией полу-печальной,
Фаготом, флейтой и трубой,
Опять мой дух сентиментальный
Крылами чертит над тобой.
А ты в халатике домашнем
Обороняясь от него,
В своей иронии всегдашней
Не проницаешь ничего.
И слава Богу, слава Богу!
Зачем тебе, к чему тебе?
Душа единственной дорогой
Бредёт по собственной судьбе.
И нам, по счастью, судьбы наши
Не спараллелить, не связать..
Зачем же дух крылами машет,
Ему ли этого не знать?
Зачем он мечется напрасно,
Своё достоинство поправ ?
Ведь одиночество прекрасней
Сказал певец. И он был прав.
Да, одиночества свобода
И вдохновенья холодок,
Когда ты, как сама природа
Самодостаточен и строг.
И рок не картою игральной -
Расчетом твой хранит покой..
Но дух мятежный, завиральный
Крылами чертит над тобой.
Не верь ему. Бормочет осень
Свои прощальные слова..
Их ветер плавно в даль уносит
И светом полнится листва.
И в Лету уплывают беды,
Из глаз скрываясь не спеша..
И от мучительного бреда
Освобождается душа.
Я дописывал эти стихи на теплом от августовского солнца пригорке в Купавинском лесу. Стояли последние дни августа, в листве берез явственно проглядывала желтизна. Я лежал, подстелив под голову куртку, на спине, смотрел на синее небо, на проплывающие облака и был вполне счастлив. А совсем неподалёку тяжко громыхала товарняками и свистела электричками дорога Москва - Петушки. А за Петушками в трех остановках станция Сушнёво, в полутора километрах от которой поляна и озеро. Лучшая поляна и лучшее озеро в моей жизни, хотя бы потому, что я никогда не уезжал оттуда без песни. Там особый воздух, особое небо, совсем особенная вода. Я всех приглашаю туда приехать. Садитесь на Курском на электричку до Петушков, а там на владимирском поезде с тетками еще три остановки. Километр по лесу - и вы на месте. И мы там каждому рады. А эту песню я написал в тот день, когда уезжал на слёт в Сушнево от Вени Полякова, моего друга и товарища по сибирским поездкам, так же влюбленного в декабристов, как и я. Мы сидели за столом, обсуждали наше следующее путешествие в Сибирь и ведущая "Вестей" Света Сорокина сообщила о смерти Жени Клячкина. Перехватило горло, и я вспомнил последнюю встречу с ним на эскалаторе станции метро "Таганское". Он приезжал на своё 60-летие в Москву из своего Израиля. Мы узнали друг друга и молча кивнули головой. Он ехал вверх, я - спускался вниз. Вот и вся встреча. А на концерт его я почему-то тогда не пошёл.
Распогодится день, разойдётся,
Небо синее в тучах проглянет,
В рюкзаке полбутылки найдётся,
Разольем их и друга помянем.
И нанижем на прутик горбушку,
И поджарим её, как обычно..
Не дрожала б в руке твоей кружка,
Было б всё и легко и привычно.
Что же делать мой друг, в этом горе
Мы помочь бы себе не успели -
Далеко Средиземное море
От вот этой разлапистой ели.
Затевать мне не хочется спора
О насущности зрелищ и хлеба -
Да вернётся душа его скоро
В ленинградское хмурое небо.
И дождём над Невою прольётся,
Постучится в закрытые двери,
Успокоено нам улыбнётся
И в своё возвращенье поверит.
Распогодится день, разойдётся,
Небо синее в тучах проглянет..
В рюкзаке полбутылки найдётся,
Разольём их, и друга помянем.
Дорога. Да вот она - прямо за моими окнами. Шумит, конечно. Но сейчас ночь, электричек мало. А машины проникают дальним светом фар в комнату. Он обшаривают все её углы, ничего не находит и мчится дальше. Я люблю свой дом, свою комнату, одно окно которой выходит на запад - на Москву, а второе - на север, туда, где светится, переливается огнями, будоражит неверным светом белой ночи мой родной, незабвенный Питер. Незабвенный и незабываемый.
Ленинградские белые ночи
Вы с годами не стали темней -
Речки Кронверки нету короче,
Речки Карповки нету родней.
Мне сравнить вас, любимые, не с кем
Оттого-то три раза в году
От вокзала Московского Невским
Я пешком потихоньку бреду.
Мне судьба слишком часто прощает -
Пожурит, да поставит "на вид".
Гляну влево - кораблик сверкает,
Гляну вправо - там ангел парит.
Мы давно подружились с ним в песнях,
Но вдыхая Отечества дым,
То витаем мы с ним в поднебесье,
То на грешном асфальте грустим.
Эта грусть мои раны залижет.
Но останется в сердце изъян -
Возле Биржи свернув, я увижу
За рекою Пеньковый буян..
Вот бы там, возле моста Тучкова
Мне хотя б твою тень повстречать..
Ведь когда мы увидимся снова -
Через жизнь, через две, через пять?
Песня эта посвящена Шурке Немковскому, другу детства. А что, может и впрямь, увидимся? Жизнь - это не очень долго. А дорога шумит, ворчит, напоминает. И так же ехал по ней когда-то герой Вени Ерофеева. И я езжу каждый день. В один из таких дней смутного 87-го года и написал я об этом.
Столбов обгоревшие спички
Бросая в багровый закат,
Спешит на восток от Москвы электричка,
К далёкой платформе Усад.
Забыв до утра о столице,
Свои отоварив рубли,
Попутчики спят, их угрюмые лица
Парят в двух шагах от земли.
И, той же тоскою измерян,
Усталостью той же объят,
И я между ними навеки затерян,
К стеклу ледяному прижат.
Там лезут в глаза мне просторы
Пропитанных гарью полей,
Где ангелы глухо ведут разговоры
Про души уставших детей.
А здесь, в освещенном вагоне,
На взгляд посторонний странна,
В парах перегара тихонечко стонет
Летящая в пропасть страна..
Удрать бы к чертям на кулички,
В отчаянье дёрнув стоп-кран..
Но сил - никаких, и летит электричка,
Кровавый клубится туман.
Платформа Усад в песне не случайность - именно там начинается печально известный 101 километр. Что же касается меня, то я живу ближе - на станции Купавна. Помните, у Венички Ерофеева: "И немедленно выпил". Вот это она и есть. Дома такие же, как на Крестовском - желтые, двухэтажные, все в зелени. На этом, правда, сходство и кончается. Может быть, к лучшему. Как говорит Городницкий, "ностальгия тоска не по дому, а тоска по себе самому". Впрочем, и у меня была строчка "ностальгия не по месту, а по времени". А лукавлю я, лукавлю. Чего мне по себе-то тосковать? Ничего там особенно такого уж замечательного не отмечалось в прошлом. Вполне тривиальное прошлое - забытое военное детство и блокада, эвакуация, возвращение в Питер, комната наша с буржуйкой и отклеенными обоями, 60-я школа на Константиновском проспекте, пионеры, комсомольцы, Педиатрический институт, территория которого всегда напоминала поле боя - так была изрыта (и сейчас, в 1997 так же, как и в 1957-м) Кстати, надо же, какая дата - оказывается я окончил школу аж 40 лет назад! Но неужели это кому-то интересно, кроме меня самого?
Завод "Вулкан". Кольцо трамвая.
Забор кирпичный. Двор глухой.
Здесь улица - как неживая
И чахлый сквер, как неживой.
Задворки города. Репейник.
Лопух. Бездомная трава.
Ромашки не фармакопейной
Отягощенная глава.
Вот остов эллинга гребного,
Бетонный, в ржавчинах, откос.
Устои моста Колтовского,
Река, знакомая до слёз..
Здесь небо пасмурное мглисто,
Туман безрадостен и сер,
Сюда не зазовёт туриста
Медоточивый бедекер.
Но мне такое неустройство
Родного, в рытвинах, лица
Дороже праздного геройства
Себя забывшего дворца.
Ведь эта сирая до дрожи,
Земля, не ждущая наград,
Зовётся тоже, тоже, тоже
Печальным словом - Ленинград.
Что такое смешанное чувство? Это когда твоя тёща в твоем автомобиле летит в пропасть. Глупый анекдот, к тому же он для меня - чистая абстракция, так как автомобиля мощнее велосипеда у меня никогда не было, а тёща моя - очень хороший человек. Что же касается чувства - то я его испытал, читая книжку поэм Александра Городницкого. Два-три раза находил я буквально идентичные образы - и про ностальгию и про ветер, который пахнет корюшкой. А просто нас, ленинградских поэтов, видимо кружит вокруг одних и тех же мест. А книжка эта - замечательная! Это я уже безо всякого смешанного чувства говорю - завидую белой завистью! Мне не дала природа такого длинного поэтического дыхания, увы. А так бы хотелось хоть когда-нибудь написать поэму. Вкусное слово!
Пакгаузы. Кунсткамера. Ростральные колонны.
Васильевского острова сквозная благодать..
И корюшкою пахнет весною напоённый
Тугой балтийский ветер, влекущий воды вспять..
Такая вот заставка к главе нетолстой книги,
Которую и надо бы, но трудно отложить.
Меня не занимает в ней развитие интриги -
Мне лишь с её героями подольше бы прожить.
Увы мне! Своенравны любимые герои -
Их мир потусторонний не терпит пустоты..
Лишь на мгновенье вздрогнут над чёрною рекою
Фиванских долгожителей надменные черты.
И острый штык лопаты вопьётся в плоть суглинка,
И северное солнце застынет на кусте..
И на 4-й линии, наискосок от рынка,
Осиротевший эркер заплачет в темноте.
А ветер оголтелый перелистнёт страницы,
Рванёт по лужам рябью и небо распахнёт.
И вымытые стёкла отставленной столицы
Вдруг полыхнут пожаром, ударив сердце в лёт.
Ты, боль моя, ты всё-таки мудра и благосклонна -
Отпустишь и на этот раз, чтоб вспомнил я опять
Пакгаузы, кунсткамеру, ростральные колонны,
Васильевского острова сквозную благодать.
В судьбе каждого человека есть, видимо, такие места, вокруг которых завязывается жизнь. Для меня это стрелка Васильевского острова. Здесь, в роддоме имени Отта я родился между экзаменами, которые сдавала студентка биофака ЛГУ - моя мама. Здесь, в Институте этнографии и в Пушкинском доме работал мой отец, там висят мраморные доски, посвященные погибшим на войне и на этих досках его имя среди других ученых, его друзей. Что он делал на войне, этот белобилетник, кабинетный ученый, знаток языков? А, впрочем, он и на финской ус пел повоевать и застудить себе почки. Как раз перед моим рождением. Братскую могилу на Юго-Западной окраине Колпино, где, согласно похоронке он был похоронен вместе с сотнями таких же ополченцев, я отыскал только в 1975 году. А рядом с Кунсткамерой, в двух шагах от неё - Зоологический институт, ЗИН и из окон его кабинетов таакой вид! Мои друзья зоологи дали мне им полюбоваться. Сколько не жил в Питере, никогда в таком ракурсе этого не видел.
Из твоего окна видны
Нева, торец Адмиралтейства
Кулисы праздничного действа
На вечном празднике весны.
О, в этом праздничном окне
Видны порой такие дали,
Что утолить мои печали
Они сумели бы вполне.
Да только жаль, дружок, что я
Гляжу в такие окна мало
А за моими - толчея
И не ухоженность вокзала.
И я всё дальше от Невы,
И мне всё реже снятся ростры,
И возвращаться так непросто
К началу прожитой главы.
И я твержу себе порой,
Осатанев от лицедейства:
Нева. Торец Адмиралтейства.
Стена Кунсткамеры родной.
Шурка был единственным моим другом в детстве и юности. А неединственных, наверное, не бывает. Он был старше меня на два года и выше на целую голову. И жил он на 4-й линии, угол Большого проспекта. Там, в бельэтаже огромного дома, была когда-то большая квартира, принадлежащая его деду - капитану 1 ранга Зелёному, тому самому, кто привёл корабли ледовым походом из Гельсингфорса в Кронштадт, кто не принял от Временного правительства адмиральского чина, а потом стал военно-морским атташе в Финляндии и был кем-то отравлен - то ли белофиннами, то ли большевиками. Как бы то ни было, но когда Шуркина мама - тётя Маша вернулась с ним , их старой домработницей и старшей своей сестрой Натальей в послеблокадный Питер, от их квартиры, превращенной в огромную коммуналку, остались им одна большая комната с эркером, и смежная, узкая, как трамвай. Да ещё тёмная прихожая. Как я любил бывать у них! Там все пахло стариной. Тётя Маша прекрасно пела. У неё было глубокое, редкой красоты контральто и она училась петь в Италии, когда Шуркин дед работал там военно-морским атташе. Она учила петь и меня. Когда у меня в 14 лет, после недолгого "басения", вдруг прорезался тенор, мы пели с ней неаполитанские песни на итальянском языке.. Ей, правда мешала астма.. Господи, от этой семьи не осталось никого, ни одного человека! Надо собраться с мыслями и написать об этом не на ходу. Ведь это лучшая часть моей жизни, объяснение жизни последующей. 4-я линия Васильевского острова связана не только с Шуркой. На Среднем угол 4-й, и 5-й, и 6-й, и 7-й, так много всего было! И мой участок, по которому молодой педиатр бегал стрелой после того, как сошёл с баркентины "Сириус" на берег, и столовая, где изредка удавалось пообедать взмыленной бригаде педиатрического реанимобиля и, наконец, баня, куда меня, трехлетнего задохлика повела летом 1942 года мама. Я гордо сообщил бабушке, что был с мамой в бане и там были такие "страшние голие дамы". Я, видимо, уже тогда был дамским угодником, хоть и весил килограммов 10 и почти не ходил.
Там же, на углу Среднего и 5-й линии написал я самую, или одну из самых грустных песен о Питере. А может, это мне просто приснилось и написал я её в Старо-купавинской общаге? Тогда, в 1981-м, приехав из своего родного города в этот подмосковный посёлок, я часто ночами летал над ленинградскими домами. И сны эти помню до сих пор.
Томясь неутолимым голодом
Я снова полечу над городом,
Среди контактных проводов.
На Среднем, угол 5-линии
Взметнусь я в небо искрой синею,
Взметнусь я в небо искрой синею -
И был таков!
И ничего здесь не поделаешь
Спасибо хоть, что ночью белою,
А не в февральскую метель
Спасибо, что лечу над островом,
Последний раз любуясь Рострами,
Что подо мной асфальта простыни,
А не казённая постель.
Благодарю святое воинство
За сохранённое достоинство,
За то, что лыко не в строку,
За этот ветер для парения,
За строчку для стихотворения,
За это странное свечение
В моём слабеющем мозгу.
И еще не раз и не два будет возникать у меня это чувство полёта. Странно - ведь я боюсь высоты. Не так уж, чтобы очень, но всё-таки. Правда, самолёт переношу нормально, летал много, даже какое-то время фельдшером санавиации работал, но по досточке перейти через ручей - побаиваюсь и становлюсь неловким и тяжёлым. А уж на мачту моего родного "Сириуса" залезть по вантам - упаси Бог! А "Сириуса" и нет давно - превратили баркентину в кабак "Кронверк", а сейчас и его не стало - стоит какая-то стилизованная загогулина у Заячьего острова. Как это у Аделунга? "В нашей шхуне сделали кабак..." Вот-вот.
Последнее время стала подстерегать меня беда - забываю песни, причём начисто. А записывать вовремя - ленюсь. Утешаю себя тем, что стоящее не забывается. Вот и от песни про станцию Зима осталась одна строчка для эпиграфа. Остальное позабыл, однако обстоятельства написания помню. Дело было так: уезжал я в декабре 1995-го из Иркутска в Красноярск. Уезжал в спешке, еле успел на поезд и ничего не купил себе в дорогу из еды. Попутчики успокоили меня, сказав, что на станции Зима бабки (в смысле старушки, а не деньги) выходят к поезду и можно купить, чего хочешь. На станции я сошёл на перрон и купил картошки отварной, пирожков с картошкой и с нею же - вареников. И!!! - пакет солёных огурцов. Это было круто, тем более что водка в купе была. Песню я написал почти сразу же: " на станции Зима - вареники с картошкой, в глазах от куржака.." Куржак - это застывшая влага на ветвях деревьев. Чистое, платиновое свечение. Очень красиво! А сейчас, спустя полтора года, в майском подмосковном лесу на 33 километре Горьковского шоссе, вдруг вспомнился мне этот куржак и бесконечная дорога.
К проводнице подойду и спрошу у проводницы:
"Ах, когда же мы приедем, я уже схожу с ума!"
"Отдыхайте, пассажир, бесполезно торопиться -
Поезд вновь замедлил ход - Это станция Зима.
Вы сойдите на перрон, и картошечки купите,
И побалуйте себя малосольным огурцом.
Ну, какой же вы чудак! И куда вы так спешите?
Вас давным-давно не ждёт никакой на свете дом.
Отдохните, пассажир, от бездомности столичной,
Вам за это МПС кипяточком удружит..
Ваша полка номер шесть - вот и вся ваша наличность,
Всё имущество, что вам на три дня принадлежит.
И не думайте о том, кто вас встретит, кто не встретит,
Кто вас любит, кто не любит, кто вас помнит, кто забыл..
Жизнь похожа на вокзал, а вокзалы все на свете
Одинаковы, поверьте, кто бы, что ни говорил".
Машинист рванул состав, от дороги сатанея,
И контактные завыли, загудели провода..
Проводница, не грустите - мы когда-нибудь приедем,
Обязательно приедем, только было бы куда.
Ну и что? В самоценность дороги верится с трудом. Она всегда откуда-то и куда-то. В этом то всё и дело. А поезда - духота, вонь, грязь. А самолет - вой, болтанка и т.д. Был впрочем, в моей жизни период, когда дорога представлялась всё же лучше всего остального - это когда я корабельным врачом плавал на баркентине "Сириус". До дрожи хотелось в море. Скорее, скорее!! Курсантов помыть, холодильник льдом забить, продуктами затоварить - и: "носовой и кормовой отдать!!" Да, да, дорога, будь она неладна!
Поезд "Москва-Ташкент", вагон 14, а о месте можно и не вспоминать - вагон забит толпой безбилетных узбеков, у каждого из которых по несколько огромных тюков шмоток. Они галдят, шумят, садятся разве что не на голову. Хорошо, что ехать всего часов двадцать - это я до Самары, бедолага, отправился - на Грушинский фестиваль еду. Десять лет на нем не был. Забавное зрелище, вот только к самой авторской песне имеет мало отношений - кто же будет слушать серьезные песни и вникать в них? Жара, огромная тусовка, а уж торговля! Настоящая ярмарка! Но зато много кого можно встретить на бегу. А вот в Сушнево - всегда хорошо, всегда душа поёт, в озеро глядится, к звёздам поднимается. И такие милые мордахи сидят вокруг костра и такие песни поются! Здесь тоже можно поворчать, но только, если уж очень спать хочется, а они поют, поют, поют.. Короче -
Здесь поют, не зная меры
По ночам и по утрам,
Здесь гитары, как гетеры,
Так и ходят по рукам..
Но ни зависти, ни злобы,
Ни желанья удивить -
Здесь поют так много, чтобы
Свою душу сохранить.
Вот и сейчас, 3 августа одна тысяча девятьсот девяносто седьмого года, немножко обалдевший от всяких своих медицинских открытий, касающихся моего немудрящего, но поизношенного организма, вернулся я оттуда, где почти двое суток молчал, слушал, и купался, купался, купался в волшебном сушневском озере - до одури, и под солнцем и под дождём и набирался токов от этой родной земли, от этого леса. шуршащего тростника, запаха костра, пляски пламени..
Лохматая туча кольнула колючками струй,
И рябь по овальному зеркалу вмиг пробежала...
Захлопнулись створки кувшинок и лилий. Ликуй,
природа! Твой ход! Начинай всё с начала!
От первых дождей и до самых последних дождей
Ты мяла, давила, лепила, в печи обжигала..
От несовершенства творимого молча страдала,
Но все ж до конца не лишилась надежды своей.
И вот небеса осветил металлический свет,
И хляби разверзлись, и грянуло грома рычанье...
А всё потому, что опять в глубине мирозданья
Рождается строчка, которой прекраснее нет.>
Вот так в Сушнево всегда - или стихотворение, или песня.. Или корзинка грибов.
Всё меньше говорит,
Всё больше цепенеет,
Осенний луч скользит
А разбудить - не смеет..
И только старый груздь
Под рыжею листвою
Утаптывает грусть
Единственной ногою.
О-го-го! Ведь это же год-то, наверное, 1970-й, Михайловское, деревня Гайки, лес рядышком. Вот куда можно унестись посредством нескольких строчек, мало чего говорящих посторонним людям. Михайловское, незабываемые беседы с Семеном Степановичем Гейченко на его веранде, уставленной десятками самоваров, его гостеприимная молчаливая жена Любовь Джалаловна, грузинская княжна и странноватая дочь Татьяна с огромными грустными черными глазами. И дощечка на доме - "это не музей, а квартира". И маленькие фанерные домики для гостей и огромный кот, приносивший мне по утрам полузадушенных кротов в качестве подарка. И совершенно тургеневская девушка Света, на мой вопрос, когда экскурсия, ответившая:"Вам экскурсия не нужна, проходите в дом". И я бродил по пушкинскому дому в одиночестве и навсегда его полюбил. И вообще полюбил бывать в домах, хранящих память - в Остафьеве, Муранове, Тарханах... Увы, дома в которых живём мы, столько не проживут.
Говорят, что все стихи о любви. Это не совсем так. О любви, по крайней мере, о счастливой и взаимной, писать не надо - надо просто любить. Писать же, увы, чаще приходится о нелюбви. Еще Баратынский в самых ранних своих стихах выразил свое безмерное удивление не от чувства, а оттого, что оно проходит. Вот и эту песенку я посвящаю Юле Алейник, моему собрату по перу и гитаре. Пусть у тебя, Юлечка, будет все хорошо и в песнях и в жизни!
Когда нелюбовь нас с тобой утомит,
Когда от неё мы устанем,
Беспечно-веселый мы сделаем вид
И в поезд какой-нибудь сядем.
И пусть он умчит нас с тобой на восток,
А может на север отчалит..
Какая нам разница, право, дружок -
Нам лишь бы колеса стучали.
Стакан в подстаканнике мелко дрожит,
Застыл огонёк в отдаленье..
И спросят попутчики: "Как она, жизнь?"
И мы им ответим: "Движенье."
Движенье оттуда куда-то сюда,
Куда, мы и сами не знаем..
А что, как не ходят туда поезда,
И станции зря мы считаем?
Мы просто поэты с тобою, увы -
Несчастные, в сущности, люди..
За рифму не жаль нам своей головы,
И кто только нас не осудит..
Мы просто устали с тобою чуть-чуть
В погоне за призрачным словом..
Нам только свободы немного вдохнуть,
И снова мы к бою готовы.
И мы возвратимся к родным берегам,
К покинутым в спешке вокзалам.
"Ну, как тут без нас? Не грустилось ли вам?
Давайте начнём всё с начала!!"
Когда нелюбовь нас с тобой утомит....
Или вот совсем другое, придуманное во время врачебного обхода своего участка, между домами 6 и 6б по улице Пушкина в славном городе Железке (б. Обираловка, где Анна Каренина бросилась под паровоз). Там еще была длинная широкая лужа, по поверхности которой плавала целая флотилия желтых липовых листьев, а вода имела какой-то металлический оттенок под сентябрьским холодным солнцем. И по ней иногда коротко пробегала рябь. Первая строчка ударила в висок, когда я огибал эту проклятущую, но очень красиво разлёгшуюся лужу.
А дождь, отхлестав нас по мокрым щекам,
За шиворот капает с веток..
Когда нас растащит судьба по местам,
Не взвидим бы белого света.
Когда нас растащит судьба по местам,
То мы, подустав от трагедий и драм,
Пустыми посмотрим глазами
На то, что легло между нами.
А что же такое меж нами легло?
Быть может, то просто следы замело
Опавшей листвой Петрограда?
Беспамятство - та же награда.
Конечно, награда! За что ж нас с тобой
Она далеко обошла стороной
И память, проклятая штука,
На боль нам дана и на муку.
Мой милый дружок, всё, конечно, пустяк -
Нам порознь плохо, нам вместе - никак
И в этом раскладе печальном
Увы, мы не оригинальны
Да что нам за дело с тобой до других -
Ты слышишь, как ветер внезапно затих
И солнце в предчувствии стужи
Нерадостно глянуло в лужи
А дождь, отхлестав нас по мокрым щекам,
За шиворот капает с веток..
Когда нас расставит судьба по местам,
Не взвидим мы белого света.
Радость редко пишет песни. Чаще это делает грусть. А чаще всего просто непонятно, откуда они берутся. Вот пошел я у мамы на Пискарёвском ведро мусорное выносить. И застрял минут на 15-ть. Так у меня начался "романтический цикл". Из более чем десяти песен, написанных, правда, в разное время, остались две. Их вам и покажу.
Оле
Обозревая мир, обозревая Сад,
Обозревая линию руки,
Я прозреваю пир
С раздачей всех наград -
От радости до горестной тоски.
На званом том пиру
Незваных нет гостей -
Трубит труба - герольд
Приветствует входящих.
Поддерживать игру
Пылающих свечей
Достойнейшая роль
В былом и настоящем.
На башне флюгера
Скрипят и день и ночь,
Какой там год пробит
На проржавевшей жести?
Когда придёт пора
Отсюда мчаться прочь,
Кто вслед благословит -
Бесславье иль бесчестье?
Увы, черновики
Нам не перебелить,
Не вымарать того,
Чего душа стыдится..
Но если не с руки
Иначе жизнь прожить,
В отчаянье пустом
Нет смысла суетиться...
Но надо жить, мой друг,
Свободно и светло,
Судьбу благодаря
За редкие удачи..
И пусть очерчен круг,
В оконное стекло
Летит к тебе заря
Смеясь и громко плача.
Обозревая мир...
Вот такая песенка вырисовалась столь неожиданно.
А вот еще одна, которую писал я по кусочкам, боясь, что она кончится, а я что-нибудь испорчу. А начиналась она тоже в каком-то неприспособленном месте, кажется в магазинной
Д.
Я отвернулся и забыл твоё прекрасное лицо,
Как будто вытекла из жил вся кровь, и рук моих кольцо
Распалась вдруг, не удержав твою слабеющую тень
И тучи чёрный дирижабль закрыл собою ясный день.
И стало холодно. И вдруг рой белых мух на нас напал,
Но очертив священный круг, молитвы я забормотал,
А злая нечисть за черту упрямо лезла, и тогда
Я зубы сжал и в пустоту шагнул, казалось, навсегда.
И вот, когда, как в страшном сне, сомкнулся свод над головой,
Я в наступившей тишине услышал тихий голос твой.
Сквозь ночи тягостный покров он звал на помощь и молил,
И я на слабый этот зов рванулся из последних сил.
О, как хотелось мне скорей дать волю радостным слезам,
Но крылья трёх нетопырей меня хлестали по глазам,
И сотней острых, длинных жал терновник жёг меня насквозь,
А я бежал, бежал, бежал, покуда сердце не зашлось.
Когда же и надежды нить из слабых выскользнула рук,
И понял я - меня простить не сможешь ты, мой верный друг,
Тяжелый сон меня сморил. Я лёг на камни и уснул.
И кто-то дух во мне смирил и силы в плоть мою вдохнул.
Сквозь веки тягостные мне живой почудился огонь,
И вздрогнул я, пожав во сне твою прохладную ладонь..
И понял я - священный круг не зря чертил я пред собой,
Раз осязанье, свет и звук слились в забытый облик твой.
И вот пока я набирал на компьютере эти строчки, вспоминал свое вчерашнее сидение с Володей Бережковым, с которым мы, как оказалось, почти 15 лет не виделись. Он мне подарил книжку своих стихов, а я ему пел и читал свои. И всё было прекрасно и мы радовались друг другу, а я ощущал внутри некое шевеление, которое вылилось-таки сегодня строчками -
Я в московских дворах не вполне ко двору,
Я другими просторами жив,
Там слезятся глаза на балтийском ветру,
И душа от восторга дрожит.
Может быть, с божьей помощью, к концу книжки оно и напишется.
Но ведь всё, что хотел, я уже сказал в этом четверостишии. Наверное, я никогда не смогу относится к бывшему моему городу рационально, никогда. Всегда ощущение песни, восторга, порыва будет жить во мне, ослепляя, а может быть, придавая глазу иную зоркость? В этом смысле, для меня всегда будет образцом Александр Кушнер - "... а в Мойке, рядом с замком Инженерным//Мы донную увидели траву.." Эту донную траву я хожу смотреть каждый раз, когда бываю в Питере.
Это осень, это осень,
Неба северного просинь,
Череда печальных дат,
Просветлённый Ленинград.
Жгут листву, горчит прохлада.
От Михайловского сада
Одиночеством сквозит.
И от сумрачной Фонтанки
Мойка, девочка, беглянка,
В желтом платьице бежит.
Это осень, это осень,
Кто прощения не просит,
Будет заживо сожжен,
Будет заново рожден.
Он по Невскому устало,
До Московского вокзала
Сядет в поезд - и прощай!
Скверы, улицы и зданья,
До свиданья, до свиданья,
До прощанья, милый край.
До прощанья! Разным оно бывает, прощанье это. Когда я в начале 80-х вполне добровольно уехал из города, и увела меня из него любовь и надежда заиметь, наконец-то свой дом, не в смысле жилья даже, а родного человека рядом, а и то ощутил дикую тоску, когда в паспорте увидел штамп о выписке. Дрогнуло сердце. Ах, выписка-прописка. Только бывший совок понимает, что это такое. А уж скольких из этого города высылали, как уничтожали его интеллигенцию - и тюрьмами и расстрелами и блокадой. Но ленинградцы - народ упрямый. Помню, в Сыктывкаре выступал я с концертом в Академии Наук Коми республики. В зале сидели такие интеллигентные, седые старики и старушки - все! - бывшие питерцы. Нет, нет, мне пока не хочется пускать в этот текст песни, которыми я мучался в конце 70-х, начале 80-х годов. Они все были в свое время спеты, и если я о чём и мечтаю сегодня, так это о том, чтобы никогда не вернулась жизнь, вызвавшая их. Никогда. Уже просто нет времени на унижение.
7 июля 1997 года в Иркутске умер Марк Сергеев. Причина смерти была странной - умер он после операции на желчном пузыре. Почему не удалили камень через эндоскоп, не знаю, а ткани у него были все изношены - и не выдержали, не удержали швы. Мне кажется, он просто устал и еще - ему не хотелось быть стариком - он этого не умел. Господи, что же это такое! Когда же закончится страшная эта череда. А 12-го не стало Булата Окуджавы. "Все глуше музыка души..." такое впечатление, что там, на небесах произошла какая-то катастрофа и туда забирают души самых лучших. Моя пока не понадобилась.
Где, друзья-товарищи
Вас искать, не знаю..
Стала братским кладбищем
Книжка записная.
Адресаты выбыли, переехали,
Кочками да выбоинами проехали.
Ах, друзья-товарищи,
Что ж это такое?!
Не трубила вроде нам
Молодость отбоя.
Разве не вчера ещё
Начали мы жить?
Вроде, нам пока ещё
Некуда спешить?
Только слышу я в ответ
Тихий-тихий шепот:
Что ты, - отвечают мне -
Что ты, что ты, что ты!
Виноватить некого,
Убедишься сам,
Коль не веришь зеркалу,
Так поверь глазам.
Вон крутая лестница
Прямо в небо метит.
Ты, видать, за песнями
Жизни не заметил.
Ты, видать, за песнями
Не растратил сил..
Хороша та лестница,
Только без перил.
Там твои товарищи
Ждут тебя, дружище..
Над твоим пожарищем
Синий ветер свищет.
Струночки гитарные
Оборвались вдруг...
Чарочку прощальную
Пей за встречу друг.
Написал я эту песню в тот далекий уже сентябрьский день, когда не стало Юры Визбора. Мы виделись с ним весной на семинаре, который вел Дмитрий Антонович Сухарев. Он смеялся, шутил, потом посерьёзнел и спел "Волейбол на Сретенке". Таким я его и запомнил. А с песней этой презабавное было приключение. Мы тогда тексты "литовали" в Доме самодеятельного творчества на М. Бронной. Был там такой молодой человек, кажется Димой его звали, который всем этим заведовал. Так вот. Залитовали мне с десяток текстов, а этот - никак. Оказывается, смутило строгих моих цензоров слово "чарочка" - страна вовсю отказывалась употреблять спиртное. Но всё же разрешили, да по ошибке вернули мне цензорский экземпляр. Там над злополучным словом в три яруса располагались красные вопросительные и восклицательные знаки.
Большой умственный труд для бедненьких цензоров. Ну, да Бог с ними.
Давайте лучше вернемся к песням. Вот еще две как бы на эту же тему, но специально, слава Богу, никому не посвященные.
Не пугайся, то всхлипнула старая дверь,
Не пугайся, ведь ночь за окном так бела,
И не смерть у тебя за спиной, нет, не смерть -
Два крыла у тебя за спиной, два крыла.
Я - хранитель твоих безутешных утрат,
Виночерпий твоих участившихся тризн,
И не смерть у меня за спиной, бедный брат -
Твоя жизнь у меня за спиной, твоя жизнь.
Не пугайся, что пламя коптит и дрожит -
Свои окна в жемчужное небо открой..
Ты доверься мне, только покрепче держись -
Полетаем с тобой до утра над Невой.
Чтоб потом, возвратившись в себя без потерь,
Понял ты, что не так уж печальны дела,
Что не смерть у тебя за спиной, нет, не смерть -
Два крыла у тебя за спиной, два крыла.
А вторая песня, совершенно неожиданно для меня, прозвучала в финале длинного и достаточно нудного фильма "Прости нас, мачеха Россия".
Снимался он в Минске и меня туда пристроил мой приятель Сеня Злотников - песни писать. Песни я написал вполне хреновые и уже совершенно отчаялся, но как-то в гостях у режиссера спел ему свои старые. И всё нашлось и легло так, как будто специально было написано к этому фильму. А в финале, где героиня, которую играла Гурченко, кончала жизнь самоубийством песенка эта моя поднялась до неких высот. Тем более, что несравненная Людмила Марковна снизошла до подпевания и получился как бы "голос с того света".
Дождь то лил, то капал,
Не переставал..
Чёрный ангел плакал,
Белый утешал.
Из последней мочи
Молились за меня
Чёрный ангел ночи,
Белый ангел дня.
Холодок палаты,
Отрешенный свет..
Тем, кто стал крылатым,
Места в жизни нет.
Промелькнут, как небыль
В шуме бытия..
Не простит им небо,
Не поймёт земля.
Вот и все преграды
Рухнули, звеня!
Ангелы, не надо
Оплакивать меня..
Лучше, хоть немного,
Хоть ещё чуть-чуть
Перед той дорогой
Воздуху хлебнуть.
Дождь то лил, то капал...
Интересно, что прискорбная сия тема с годами приобрела некий более светлый оттенок и песни, ей посвященные, стали несколько веселее. Ну, хоть вот эта, в одночасье на Арбате написанная и как бы подспудно ещё живому Булату посвященная. А куда же без него - мы все из него вышли - кто подражая, кто отталкиваясь. Из него, да из Галича с Анчаровым.
В переулке Денежном
денежку нашёл,
В Хлебном переулке
купил полбатона
В переулке Скатертном
накрыл широкий стол
И друзей пригласил,
как во время оно..
Приходите, друзья
ко мне поскорей,
приносите с собой,
кто чего захочет..
Самое же главное -
глядите веселей!
Ничего, что наши дни
становятся короче.
А зато у нас теперь
есть время по ночам:
торопиться некуда
и спешить не надо.
Мы житье-бытьё своё
читаем по складам.
Вспоминать о былом
нам одна отрада.
Над Москвою-рекой
ходят облака,
Выше тех облаков
летят чьи-то души..
Ну, а если нам с тобою
не лететь пока,
надо песенку спеть
или хоть послушать:
В переулке Денежном....
Авторская песня - национальное чукчанское достояние. Как у чукчей - что видишь, о том и поёшь. Но есть еще один аспект этой глубокомысленой проблемы. Иногда больше хочется петь о том, что тебе не хватает.
Мне на сегодняшний день недостаёт двух вещей - собаки и чтобы друзья приезжали. Ну, да собаку я себе с божьей помощью может и заведу, а друзья-то в мою купавинскую тьму-таракань вряд ли потекут стройными рядами. Скорее, уж я к ним. А вот и песенка приспела к случаю (и даже две) и посвящены они всеми нами любимому Андрюше Анпилову. Да и как не любить Андрея - доброго, теплого и такого талантливого. Очень люблю бывать на его концертах - такой уютный домашний мир он на них создаёт! Спасибо тебе Андрюша и прими от меня подарочек!
Приезжай ко мне, (поётся если и не на голос, как в старину говаривали, то с интонациями Визборовской "подмосковной")
Выпьем водочки (sic!)
Песни старые попоём..
По большой воде
В утлой лодочке
Мы куда-нибудь поплывём..
Пусть качается
Даль неспешная,
Пусть нас дождичком
Окропит,
Чтоб очистились
Души грешные
От отчаянья, от обид.
Пахнет радостью
Хлеба корочка,
Ныть и хмуриться
Нету сил,
И плывёт, плывёт
Наша лодочка
Без руля плывёт, без ветрил
Завтра, может быть,
Праздник кончится,
День раздавит нас
Суетой,
А пока ещё петь нам хочется,
Наливай скорей
По второй!
И пока нас, друг
Не оставила
Страсть из воздуха
Строчки лить,
Помни главное наше правило -
Ни о чём судьбу
Не просить.
Не просить у ней
Всяко разного,
Принимать её
Без прикрас..
Если мы с тобой нынче празднуем,
Значит, ей пока
Не до нас..
Приезжай ко мне!
Вторая же песня вытекла из разговора, который мы вели за вкусным столом в Андрюшкиной квартире на улице 26 Бакинских комиссаров.
В ходе этого разговора приблизились мы к известной истине, что уже как бы и не очень молоды и слава не грозит нам, потому что время скандалить прошло, а без этого славы не бывает. Ну, для меня-то это давно не откровение, а от Андрея, которому в год нашего знакомства было 25-ть, слушать было как бы и забавно, но... Даже в наш век затянувшегося инфантилизма, 40 лет - это звучит! Да что там слава! Главное, чтобы писалось и чтобы друзья слушали, и чтобы становились твои песенки частью их души. Впрочем, и это уже роскошь.
А вот и песенка-посвящение № 2.
Скандал, известно, дело молодое..
А нам с тобой не хочется скандалить -
Мы пьяницы негромкие, нам надо
Не столько выпить, сколько закусить.
Нет, нет, я не смеюсь, отнюдь! Святое
Не может в нас не вызывать печали,
И мы поднять за это стопку рады
И вилочкой маслинку подцепить.
Всё меньше собутыльников. Поскольку
Спились иные, эти - завязали,
Они уже удар держать не могут
И им не взять от жизни ничего
А мы покуда держимся, но только
Гордится этим вправе мы едва ли -
Нам просто повезло с судьбой немного,
Немного больше, только и всего.
И отмечая века быстротечность,
И каждый новый день благословляя,
Часы его переживая внове,
Мы поглядим на веточку в окне..
Давай-ка помолчим. А ну, как вечность,
Нам славы из заначки подливая,
Вдруг ухмыльнётся? Ведь отнюдь не в слове
Гармония, а только в тишине.
Тему можно было бы и продолжить, но зачем - это ведь всего-навсего концерт, а не собрание нетленных сочинений автора. И поскольку жизненные силы его пока еще не на исходе, и поскольку.... а ещё и потому, что..., тему мы поменяем. Понятно, что автор не молод, что ему пристало задумываться о смысле жизни, о бренности всего земного, о том, как говорит любимый Кушнер, что "слава, ты так же прошла за дождями, как западный фильм, не увиденный нами" и что уже " не надо, прощай". Черт меня подери, если я поддамся на это кокетство. Хочется, конечно же, хочется, если не славы, то хотя бы необходимой известности, чтобы можно было песенки спеть, стихи почитать тому, кому это нужно. Отчасти это воплотилось если не в Москве и Питере, то в отдельных городах Сибири. Честное слово, в далёком сибирском городке Петровске-Забайкальском и даже в самой Чите нет барда, популярнее меня. Воот она, слава-то!! А еще аж в 1987 году услышал я про себя, что я известный поэт Ногинского района. Уж для Ногинского могли бы и похлеще эпитет найти. Ах, о чём это я? Пора если и не брать гитару, то стихи почитать.
Хотя бы вот эти, сибирские.
х х х
Ушёл под снег зелёный карагач,
И узкий лист от холода немеет.
Не плачь, моя любимая, не плачь,
Судьба не разлучит нас, не посмеет.
Мы слишком много отдали другим,
Нам друг для друга не хватает жизни..
И всё-таки не плачь, мы не на тризне -
Горит любовь, её прозрачен дым!
Она горит. Она нам душу греет,
Она за нас пред Богом предстоит..
И не сдаётся, хоть и весь дрожит
Твой карагач, от холода немея.
х х х
Зачем пенять на постоянство чувств?
Оно итог печальный воспитанья
Души, увы, из всех искусств
Всего нужней искусство выживанья.
А мы и им владеем не ахти,
Мы дилетанты в полном смысле слова
И жизнь нас равнодушно бьёт. И снова
Ловушки расставляет на пути.
Мы попадемся в каждую из них
И хрупкий мир, что дорог нам до дрожи
Внезапно рухнет от обид пустых...
Пусть так, мой друг. Но всё же, всё же, всё же..
х х х
А осень, как конь, ушами прядет
И белого волка будит..
Сегодня письма от тебя не придёт
И завтра его не будет.
Ощерит разлука щербатую пасть,
Завоет в притворном горе..
А мне не прожить без тебя - пропасть
В людском бесконечном море.
А мне без тебя - дыши, не дыши -
Не выдышать жизни новой...
Пиши, дорогая моя, пиши,
Хоть строчку одну, хоть слово!
х х х
Как быстро всё сошло на нет,
Как будто вовсе не бывало..
Перрона бесприютный свет,
Пустая оторопь вокзала..
И мне тебя не отыскать
В нелепых поворотах улиц
Скрывает человечий улей
Твою божественную стать.
Прощай, прощай, навек прощай
Меня не приютивший город,
И на прощанье не давай
Нелепых обещаний короб
Чтоб над излучиной реки
Промчавшись с грохотом и стуком,
Я смог бы вспомнить взмах руки
И радугу над виадуком.
х х х
Ни Падуя и не Верона
В окне загадочно мелькнут -
От красноярского перрона
Вагоны тихо отойдут.
И простучат над Енисеем
Привет прощальный неспеша,
И в тот же миг оцепенеет
Моя болтливая душа.
Она себе наговорила
Так много лишнего, что ей
Простое слово лишь под силу,
Простая мысль всего важней.
Спокойна, холодна, угрюма,
Сама в себя погружена,
Сосредоточенно додумать
Ту мысль пытается она.
Вот на этом и закончим короткий лирический цикл, почти весь придуманный в дороге. Это у меня такой способ с МПС бороться - сел в поезд, пиши стихи. И тогда ни орущее попсу радио, ни пьяный проводник, ни сырые простыни, ни духота в купе тебя не возьмут. Совет, учтите, совершенно бесплатный! Сбила же меня с лирического настроения подаренная мне прекрасным Володей Бережковым и тут же, немедленно, прочитанная книжечка "Встретимся в раю" Она навела меня на мысли совсем не идиллические и я вопреки себе и читателям данному обещанию, вернусь всё-таки к стихам и песням 1980-85 годов. в конце концов, я же их писал!! И пел, если музыка придумывалась.
Так получилось, что эти поля
И буераки,
Эта забытая правдой земля
Стонет во мраке..
Так получилось, мой друг дорогой,
Нет у нас и не будет другой,
Здесь мы могильной станем золой -
Всё остальное враки.
Так получилось, что все мы с ней,
Злой, равнодушной женой своей,
Матерью бедных наших детей
В нерасторжимом браке.
Интересно только, что когда такие стихи писались, облегчения не наступало, в то же время отвязаться, не написать, тоже не удавалось. Так что лежат они в черновиках, стареют и дай-то Бог, потихоньку становятся неактуальными. И какой-нибудь отдалённый потомок наткнувшись на них или на что-нибудь подобное, недоумённо скажет: "и чего это они мучились-переживали, копья ломали? Жизнь всё равно своё возьмёт, рано или поздно. И будет прав. А что, как слишком поздно? Лучше же всего сказал старик Державин: "Я царь - я раб, я червь - я Бог". А когда приходится только рабом и червём, человекам это не по нутру. Равно, впрочем, как и только царём и Богом - холодно.
Но многим всё же удобнее быть рабом и чувствовать любовь царя-батюшки. Стою это я, помнится на остановке 322 автобуса на Горьковском шоссе недалеко от Монинского поворота. И едет мне навстречу шикарный такой "Икарус", а на ветровом стекле большой такой портрет Сталина. А шофер молоденький-молоденький. А год вроде бы 1983-й, июль месяц.
"Москва- Владимир", новенький экспресс,
Кто с сумками, а кто и с рюкзаком..
Колбасный дух в нутро моё пролез,
И там сидит встревоженным зверьком.
Столичный гость намаялся и спит -
Сомлел, поди, с утра в очередях..
А на него пронзительно глядит
Портрет знакомый, в форме, при усах.
Шофёр, поди, не старше тридцати,
Он лишь на карте видел Магадан,
И думает он, Бог его прости,
Что лучше уж тюрьма, чем балаган..
Он думает, что общий неуспех
Исправить может только общий страх,
И что пора бы к стенке ставить всех,
Кто в общих не стоит очередях.
Ну, что же, шеф - быть может, ты и прав!
Зудит спина, скучая по кнуту.
Да только у кнута неверный нрав -
Кто лижет пятки, тех достанет кнут.
И те, кому привычней быть скотом,
Заменят тех, кто нынче в гору влез,
А с остальными, как в тридцать седьмом -
Плевать на щепки, если рубят лес.
А остальным - пиковый интерес,
Пустых речей парадная зола....
"Москва-Владимир", новенький экспресс
Портрет знакомый смотрит со стекла.
Такая вот чукчанская история. Такой вот снимочек с натуры. Но хочется уже обратно в Питер, который лучше всего воспринимается мною если не в дождь (это уж слишком), то в погоду ветреную, ненастную, когда Балтика гудит над зеркалом Невы, подымая белые барашки волн, когда тучи несутся на восток. Тогда дышится полной грудью и хочется жить!
А жару и пыль я не люблю. "О, лето красное, любил бы я тебя.." Больше люблю сентябрь и первую половину октября. Тогда начинают опадать липы в сквере напротив Михайловского замка. Сколько здесь строчек приходило в голову! Да Бог с ними, со строчками - сколько здесь потаённых, неявных красот. Перейду узкую, трамваями гремящую Садовую, увижу на берегу Мойки прекрасный силуэт павильона Росси. Там сидят за досками высокоумные шахматисты, рядышком на скамейках мамы с колясками. Венчает, сей пейзаж фасад Михайловского дворца, на который с изумлением радостным глядит бюст архитектора Шубина.
Он чем-то похож на бедного императора Павла. Так вот. Напротив павильона, чуть левее, если смотреть на него из Сада, стоит странный почерневший обрубок дерева, высотой в метра три. Из этого обрубка выглядывают головы каких-то гномов, у самого верхнего гнома в руках молот, и он немножко смахивает на Сталина. Называется сия многоярусная композиция - "Освобождённый труд". У меня он вызывает почему-то совсем обратные ассоциации. Нет, не зря вождь не любил этот город, совсем не зря. Но если уж о вождях, то одного из них задушили прямо напротив, в Михайловском замке. Только какой же он вождь, этот талантливый, загубленный уродливым воспитанием, больной психопат? Мученик монархической идеи, как, впрочем, и его младший сын Николай. Кстати, в его последнем обиталище тоже сокрыта некая тайна. Величественный и мрачный снаружи, изнутри он открывается распахнутым в небо восьмиугольником, которого никак не ожидаешь. Подойдите поздно вечером к замку, пройдите мрачную гранитную колоннаду входа, подойдите к внутренним железным воротам и посмотрите в дырочку. Огромное пространство охватит вас и умчит в небо на огромной летающей восьмиугольной тарелке. А вот и стихи.
1 8 0 1 год
Н. Эйдельману
Великий магистр одиночества,
Курносый российский тиран,
Нет сил не поверить в пророчество,
Но сладок минутный обман.
В покорном единообразии
Застыл на ветру вахтпарад,
И нет ни в Европе ни в Азии
Надёжнее русских солдат.
Недаром же нервы истрачены
На строй, что под солнцем горит,
Но нету спасенья от ржавчины,
Что точит его изнутри.
Ведь грозное это сверкание
И сажень косая плечей -
Ничто перед серым отчаяньем
Безглазых дворцовых ночей.
Немым истуканом из мрамора
Гвардеец застыл на часах,
И в спальню, как в смертную камеру
Смертельный вливается страх.
Лишь маятник, острою бритвою
Срезая балтийскую хмарь,
Следит, как проклятья с молитвами
Оболганный путает царь.
2
О, Павел, Павел, бедный царь!
Вам ужас открывает вежды...
Нет, не для вас, мой государь,
Сны обольстительной надежды.
Вы одиноки, видит Бог,
Во всех краях своей Отчизны
И ваш спасительный чертог -
Всего лишь холм для страшной тризны.
Куда несёт вас на волне?
Где ваше верное дворянство?!
Вот смесь, гремучая вполне -
Идеализма и тиранства.
Среди властительных забот
Не место рыцарским романсам -
На троне страшен Дон-Кихот,
Куда страшней, чем Санчо Пансо.
За этот страх вам не простят
Ни прямоты, ни благородства
И жалкой кличкой сумасбродства
Порывы ваши окрестят.
А вы - во власти миража...
Но напоилось кровью жало
И чернь дворянская, дрожа,
Уже подъемлет сталь кинжала.
Они набросятся гурьбой,
От крови царственной жалея..
И офицерский шарф тугой
Замкнётся на тщедушной шее
И надоевший всем тиран
Готов в последний путь пуститься,
Последних почестей обман
Без суеты над ним вершится.
Не смыть слезами страшный грим,
Лицо упрятано в личину.
Но дети? Но жена?! Не им
Его оплакивать кончину.
Вот позабыв вчерашний страх,
Сметя в душе своей преграды,
Ликует Невский в двух шагах
От опозоренной громады.
Так что ж, ура? Гремят пиры,
И шляп фасон сменен без риска..
Но дух тлетворный с той поры
Неистребим в снегах российских.
3
Восьмиугольник гулкого двора.
Роса покрыла и гранит и мрамор.
Босой кумир на пьедестале замер.
Из-за реки бьёт полночь. Нам пора.
Пора покинуть двор уединённый
Где бродит Тень, взывая о пощаде..
Но не было пощады и не будет
В грядущем, настоящем и былом...
Но мы живём в мгновении другом!
И Времени не предъявляя иска,
Не слышим флейты вахт парадной визга -
Наш дух иною музыкой влеком..
Нас увлекает хор архитектуры,
В котором нет и не было злодейства:
Известно, что злодейство несовместно
Со строгой гениальностью творца..
И нам не надо отводить лица,
Или смотреть сквозь пальцы -
Мы простили
Истории невольные грехи.
Где кровь лилась, теперь текут стихи.
Мы всех и вся старательно забыли.
Нам горя нет.
Тут бы, может быть, можно было бы поставить точку, но больно уж кода получилась бы торжественно-мрачноватой. Лицу автора это соответствовало бы не вполне - он все же человек лёгкий и уж совсем никак не торжественный. Поэтому вот вам парочка песен, написанных как бы почти с этой же точки.
Вот одна -
Оле
А листья слетают в ладони канала
и Спас осеняет их тихий полёт.
Теперь бы приехала и не узнала бы
Нашего города - ночь напролёт
всё падают, падают, падают листья,
шуршат под ногами обрывками слов..
И некто Художник весёлые кисти
до времени спрятал. Основа - основ,
Гравюра на смену спешит Акварели.
Неясные краски, размытые сны -
теперь не до них. Они молча сгорели
на дымных кострах из остатков весны.
Но ты приезжай! Тебе надо приехать!
По нашему Саду побродим вдвоём.
И холод и дождь - нам они не помеха -
Нас Марсово поле согреет огнём.
Канал Грибоедова в ночь нас заманит,
на Мойке зажгут для тебя фонари..
Но ты не смущайся - такого вниманья
достойны все те, кто не спит до зари.
Потом мы вернемся к к знакомой ограде -
Владенья души обошли мы кругом!
И молча прочтём друг у друга во взгляде,
Что осень - не осень, когда мы вдвоём.
А вот вторая песенка, про рыцаря, наверно, одного из тех, кто сидит на лошади в Рыцарском зале Эрмитажа. Вообще-то песенка посвящена давнему моему приятелю Юрочке Дорошевскому, отличному детскому хирургу, знатоку искусств - рисовальщику и танцору, а так же альпинисту, а так же католическому монаху, нашедшему успокоение своей души где-то в монастыре Западной Европы. Правда другой мой друг и родственник, Миша Кулис, веселый человек и прекрасный собеседник, длинный и усатый, чем-то в молодости похожий на Дон Кихота, говорил, что песенка его. Он в момент ее написания - в 1978 году работал в ИВАНе - Институте востоковедения, и путь его с работы лежал через Марсово поле к пивному ларьку у Цирка. Там я его однажды насмешил. "Будешь пива?" - спросил он меня. "Буду". Встали мы в длиннющую очередь, на самом солнцепеке, а когда подошли, я гордо заказал себе "маленькую". Мишка чуть со смеху не помер.
К сожалению, я уже никогда не услышу, как он смеётся - умер Мишка в психбольнице, во время тяжкого приступа депрессии. Мир его праху. А песенка осталась и теперь напоминает мне о них обоих.
В этом городе холодном,
вдоль дворцовых колоннад,
бродит рыцарь благородный,
шпоры тоненько звенят.
Он проходит, удивлённый,
в поводу ведёт коня,
к полю Марсову с Миллионной,
чтоб погреться у огня.
Что ты ищешь здесь, мой рыцарь?
Ты не можешь мне сказать?
Здесь кругом - пустые лица,
отчуждённые глаза..
Здесь вокруг гремят трамваи,
задыхаются такси
и никто не отличает
равнодушья от тоски.
Но печально смотрит рыцарь,
не садится на коня,
он не может примириться,
он не в силах нас понять..
Вот и бродит спозаранку,
не торопится в седло...
По Садовой, по Фонтанке
много снегу намело...
Но пройдёт еще мгновенье,
конь тихонечко заржет,
и очнётся рыцарь бедный,
о несбыточном вздохнёт..
Стук копыт сентиментальный
вдруг расколет диабаз......
С этим рыцарем печальным
встречусь я еще не раз..
Знаете что, мой терпеливый читатель? Предлагаю я вам еще раз вернуться на Петроградскую. Во первых потому, что это так сказать, "малая родина". Не могу же я, в самом деле, считать таковой Васильевский остров - на нём-то я только родился и то не бог весть с каким весом. А вырос я и вступил в сознательную жизнь именно на Петроградской. В этой, говоря высоким стилем жемчужине петербургского модерна. У меня даже в песенке есть - "петербургскому модерну поклонюсь" Вот и поклонимся вместе. Как раз те стихи и песни, которые слёзно просятся у меня в текст и обещают, что будут хорошо себя вести - здешние, тутошние, можно сказать - аборигены. Так что, айда, на Петроградскую. Попоём еще немножко и объявим антракт.
Старый трамвай, ностальгией звеня,
по Петроградской провозит меня:
вот - поворот, и опять - поворот,
Каменный остров меня уже ждёт.
Я поскорее с трамвая сойду,
я перемен никаких не найду -
та же аллея, пустой особняк
и на столбе запрещающий знак.
Что запрещает он, что стережет?
В юность мою и проезд и проход?
Серое небо. Сырая земля.
Ветер сквозной шевелит тополя.
Мне на запреты теперь наплевать,
мне бы вполглаза увидеть опять,
как на скамейке у дуба Петра
молча сидим мы с тобой до утра.
Был молчалив и печален рассвет,
вот и на свете тебя уже нет..
Старый трамвай, два зелёных огня,
не уезжай никуда без меня.
"Два зеленых огня" - это 40-й трамвай. Хотя с такими же огнями ходил и 5-й, но их маршруты не пересекались. Ну, что ж, Каменный, так Каменный. Не худшее место в мире. Родное. Прогулки по Каменному - это почти полное погружение в 19 век. И в свое детство. На реку Крестовку глядел не только мой детский сад - глядела бело-голубая правительственная резиденция за таинственным забором с мрачным глазком в воротах. Впрочем, об этом в песне.
Вот замысел бесовский,
А как казался прост!
Мост Каменноостровский
И Ушаковский мост..
И проливанье влаги
Из тучи грозовой..
И 1-й мост Елагин,
И 3-й, и 2-й.
Театр деревянный,
Модерный особняк,
С усмешкой окаянной -
Из-за забора - мрак.
И дом на курьих ножках,
И стылая вода,
И листьев на дорожках
Шуршащая орда..
Безумное круженье,
Не с розою в руке,
До кораблекрушенья,
До колотья в виске..
И вдоль судьбы несчастной,
И поперёк щедрот,
И сквозь деепричастный,
Нелепый оборот...
Чтоб завершить попытку
Добравшись до конца,
Не замечать убытков
Любимого лица.
Ну, как же их не заметишь! Как-то в декабре во время одной из своих долгих прогулок забрёл я на Каменный. Весь вечер валил крупный снег, он кружился в свете фонарей, ложился на воротники пальто, мешал дышать и разговаривать, заставлял то и дело снимать и протирать стёкла очков, вел себя как несносный непослушный ребёнок. И вместе с тем, был прекрасен и как искусный гримёр, убирал с лица города старые морщины, делал его мрачноватый облик веселым и чистым. И вот, перейдя Крестовку около особнячка, где располагается НИИ физкультуры, я повернул налево и остолбенел - на месте моего старого дуба, окруженный знакомыми ржавыми цепями стоял нелепый обрубок, метра два в высоту. И всё. Сердце заныло, захлопотало, вспомнило.
И такой густой валит снег -
В двух шагах не зги не видать..
А какой нам дан с тобой век -
Кто об этом может что знать?
Хоть и плохо жить одним днём,
Бог другого может и не дать..
Дуб Петра стоит простым пнём,
Не ему теперь листвы ждать.
Доживёт любовь до весны,
Вкус почувствует летних нег,
А на Каменном живут сны,
След впечатан глубоко в снег.
Подожди чуть-чуть, не спеши,
От обид и бед отдохнём -
Ведь такая здесь плывёт тишь,
Будто в городе мы вдвоём.
И такой густой валит снег -
В двух шагах не зги не видать,
А какой нам дан с тобой век,
Кто об этом может что знать?
Никто знать не может, конечно же. Или всё же есть в жизни колея, с которой не свернуть? И можно рассчитать, зная скорость телеги, в которой едешь, в какой точки пути окажешься через год, два, три...
А как быть, когда количество миров пребывания превышает единицу?
Когда их по крайней мере два? Или три? Человек рождается и умирает в одиночестве. Сколько раз, работая в роддоме, смотрел я на новорожденных - лежит этакий розовый комочек и слушает только себя. Вот у него кишка шевельнулась, вот - сердце стучит, вот воздух в лёгкие входит. Он сам в себе, в своих ощущениях. Это - Великое Одиночество.
И такое же - у глубоких стариков, когда постепенно уходит данный в ощущениях мир - слепнут глаза, глохнут уши, пропадает вкус еды. Великое Одиночество возвращается и уводит к себе навсегда. А что же можно успеть в промежутке? И стоит ли надрываться? Вопрос, как бы сказали учёные, поставлен некорректно. Если бог наказал тебя поэтическим способом существования, душа твоя будет вечно стремиться в параллельные миры, чтобы хоть в одном из них суметь обмануть Небытие - хоть бы в одном. Иногда дорога в мир иной открывается в лесу, когда смотришь пристально на пламя костра, когда звучит гитара, когда звёзды смотрят в глубокое озеро. Впрочем, гарантий нет - это только возможность...
Я живу в параллельных мирах,
Одновременно и разносущно..
Что в одном мне - цветущие кущи,
То в другом - остывающий прах..
Я живу в параллельных мирах.
Я живу в параллельных мирах,
Погибая от несовпадений,
Ощущая в полете паденье,
В светлой радости - тягостный страх..
Я живу в параллельных мирах.
Я живу в параллельных мирах,
Где живу я, и где умираю,
Я не знаю, не знаю, не знаю,
Хоть в твоих и читаю глазах,
Что живу в параллельных мирах.
А, впрочем, это отступление, влетевшее в текст почти помимо воли, само. А ведь мы еще не ушли с Петроградской стороны. Закрою глаза, зажмурюсь, отвернусь от останков Дуба, перелечу в осень.
Реки Крестовки стылая вода
Взлохмачена усилием гребца
Последнего.
Ему не жаль труда:
Он к призраку Елагина дворца
Стремит свою послушную
Байдарку.
Осенний день.
Ему, наверно, жарко.
А мы с тобой простынем на ветру
И зачихаем завтра непременно.
Последний лист,
Последний во Вселенной,
Ведёт свою неравную борьбу
Со Временем.
Оно его сильнее.
Гребец проплыл.
Крестовка цепенеет.
Последний лист звенит
У наших ног.
Перейду через мост и по узкой, не больше трех метров в ширину, аллее, обсаженной липами и дубами, пойду назад, к травмайной остановке. За линией виднелись ещё совсем недавно, лет десять назад, желтые двухэтажные корпуса, каждая квартира которых выходила на улицу, перед каждой - лавочки. Квартиры были двухэтажными, но без излишних удобств. Такие домики строил для своих итээровцев завод "Вулкан", на котором работал юрисконсультом мой замечательный дед Миша, умерший в 1942 году от дизентерии. Вскоре после гибели отца, попавшего под бомбы на Юго-Западной окраине Колпина. Отец написал мне письмо, завещал отдать, когда мне исполнится 14-ть. С тех пор я и разговариваю с ним по ночам,и с годами - всё чаще. "Будь добр, но не как Фальстаф, а как Дон Кихот из Ламанчи. Читай Нагорную проповедь..." Отец, Дон Кихота из меня не получилось, но и Фальстафом я не стал. Мне скоро 60, а тебе было 29, когда тебя не стало. Но ты, всё равно, старше и мудрее. Всё равно. В детстве меня часто мучил один и тот же кошмар. Когда мне было лет семь, мама вышла замуж. И хотя отчима я любил, мне часто снился сон, что отец не погиб и вернулся домой. Так хотелось к нему! Но и во сне я чувствовал мучительную неловкость ситуации, невозможность её разрешить так, чтобы все были счастливы. А с отцом я общаюсь до сих пор, и чем становлюсь старше, тем больше. Висит его портрет перед моим письменным столом и смотрит он с портрета на меня умными и грустными глазами. Я знаю, что весь мой интерес к 19 веку, к декабристам и русской поэзии - от него. Что ему приятно, когда я этим занимаюсь. Мы понимаем друг друга. Песен о войне у меня почти нет.А вот о послевоенном детстве есть.
Брандмауэр кирпичный,
С прорезанным окном.
И неба цвет брусничный,
И облака на нём.
И всё, как будто, просто
И больше нет беды,
Но мой Крестовский остров
Взлетает из воды.
Куда в полёт свободный
Мы оба с ним плывём?
Фонтанка и Обводный
Остались под крылом.
Хорошая погода,
И снизу машет нам
Сорок шестого года
Несытая весна
И остров мой крылатый
Махнул в ответ листвой.
Мелькнул в лучах заката
Исаакий золотой.
А город всё не верит
В спасение своё,
Блокадной пайкой мерит
Он мирное житьё.
Вот Колпино проплыло
Над нами, наконец,
Там братская могила,
В ней бой ведёт отец.
Сквозь раны пулевые
Стремится ввысь трава.
Но живы все живые,
И снова жизнь права.
И мы без остановки
Летим скорей назад,
Где у реки Крестовки
Притих мой детский сад
Где светит одиноко
Прощающим огнём
Брандмауэр высокий
С прорезанным окном.
И опять все здесь списано с натуры. В 46-м родители много работали, я часто ходил домой из детского сада один вечером по тёмному проспекту "Динамо" Тоже мне проспект - на нём домов-то почти не было и было страшно. Но на полпути стоял трёхэтажный дом, в кирпичной глади брандмауэра которого было кем-то прорезано окошко. И оно светилось!
И страх проходил. И я бежал через трамвайные рельсы, мимо трамвайно остановки к виднеющимся среди кустов двухэтажным корпусам!! Нет теперь ни того дома с брандмауэром, ни тех корпусов.
Пусть там не растёт виноград,
И холод чертовский,
Я снова хочу в Ленинград,
На остров Крестовский...
В несытый, потерянный рай,
Чья песенка спета..
Играй же пластинка, играй,
Ты помнишь об этом!
Твоя, слава богу, цела
Хрипящая память,
Ты помнишь, как яблонь бела
Летящая заметь,
Там, где у пивного ларька
Грустит остановка,
И слышатся издалека
Забавы Крестовки.
Там отдых важнее труда,
Там знаком культуры
Стоят по окружью пруда
Нагие скульптуры..
По бронзе и гипсу бегут
Мурашки от стужи..
И с Ладоги тучи плывут
К Маркизовой луже.
Не укоряй меня, дотошный читатель, в неточности. Пруд и скульптуры - это не Крестовский, это Елагин, это ЦПКиО, или "цыпочка", как мы ее называли и куда проникали зимой без билета по льду Невки. И откуда по вечерам раздавалась с катка музыка, будоража юную кровь. Впрочем, я то слышал музыку куда ближе, совсем под ухом - эта узкая аллея, по которой я иду, в 30-е годы стала называться проспектом "Динамо" и упиралась в забор одноименного стадиона, который по прямой отстоял от двери моей квартиры на 100 метров, не более. И там тоже был каток. И там тоже во всю старался радиоузел.
Была бы музыка, тогда все карты побоку:
Она звучит! К чему гадать? Живи, надейся!
Была бы музыка, то тихая, то громкая -
Без этой музыки мне жить неинтересно.
Трамвайчик новенький, привычною дорогой
На Ретроградскую везёт меня, качаясь..
Пусть в этой музыке веселого немного,
Но двери рая мне она приоткрывает.
Я в этот рай въезжаю тихо и доверчиво -
Вот Невка Малая, вот мой Крестовский остров..
Со мною музыка, и мне бояться нечего..
Со мною музыка - и все легко и просто.
И позабыть бы всё! Да всё - не забывается,
Душа всё замки из песка речного строит.
Над Островами вальс всё льётся, разливается!
Пластинка кончится, и дальше жить не стоит..
Ну, вот и пришла пора нам прощаться. Мы дожили до антракта. А как же с обещанной песенкой. А никак. Не дописал я ее. Правда, четыре строчки превратились в девять:
Я в московских дворах не вполне ко двору,
Я другими просторами жив.
Там, на первых порах на балтийском ветру
Глаз слезится и голос дрожит.
Но осенний шуршит листопад у виска,
Что холодный гранит и стальная вода
Мягче пуха, парного теплей молока,
Что из детства протянется к сердцу рука,
Если только вернёшься туда.
Ничего, пусть пока полежат. Я ведь уже написал об этом песню, два года назад. В клубе "Меридиан" спросил меня кто-то, не собираюсь ли я возвращаться? И пока я шел от ДК "Ленсовета" до Телецентра, ответ был готов.
Хотел бы я вернуться в этот город,
В его дожди и горькие туманы?
Хотел бы я вернуться в этот город,
Я сам себе ответить не могу.
Здесь плоть мою пронизывает холод,
Здесь миражи естественны, не странны,
И здесь не утолишь душевный голод
Наездами, наскоком, на бегу.
В тот город, где мне повезло родиться,
Вернуться можно, но вернуть не в силах
Нам время первозданность ощущений
И голоса исчезнувших друзей.
А я уже их забываю лица,
И очертанья улиц, сердцу милых,
Но, как ни странно, жизнь моя всё длится
И так же страшно мне расстаться с ней.
А город мой живёт отдельно. Дышат
Другие люди воздухом балтийским,
Детей рожают и ложатся в землю,
В сырую землю кладбищ городских.
А я и в этом здесь чужой и лишний,
Мне не лежать под этим небом низким,
Хотя я для того лишь жизнь приемлю,
Чтоб частью стать камней его седых.
Ну, вот - "приемлю". Прямо Державин. Или, скорее, любимой мой Кюхля. У Гавриила Романовича-то вкуса было поболе. Но всё равно - правда. Что, ж гитару - со шнурка, лёгкий поклон.
Не слышу аплодисментов. Спасибо.
А Н Т Р А К Т
Зрители выходят в фойе, а чтобы они не забыли, где находятся, вослед им из динамика несется записанная Вадиком Васковским прощальная песенка
Ну, вот и все, мои друзья, который час?
Всем провожающим счастливо оставаться!
Мой поезд тронется, колесами стуча -
Пора прощать мои друзья, пора прощаться.
А за Обводным поезд мой ускорит ход,
К проводнику пойду, возьму белье сырое..
Ты, полка верхняя, мой временный оплот,
Качай, укачивай дорожною тоскою.
Кому известно все заранее, друзья,
Тому перрон, конечно, поезда дороже.
Он может быть, друзья, счастливее меня,
Вот только стать меня свободнее не сможет.
Ну, вот и все, мои друзья, который час?
Всем провожающим счастливо оставаться.
Мой поезд тронулся, колесами стуча -
Пора прощать, мои друзья, пора прощаться.
Вот так. А чтобы я не очень зазнавался, МПС отомстил мне за песенку тем, что примерно полгода мне регулярно доставалась верхняя боковая у туалета. Да ладно, лишь бы колеса крутились! А вот уже и звонок с антракта. До скорой встречи!