Михаил Анатольевич Кукулевич

Ах, Бежаницы, Бежаницы….

Это, дорогой мой читатель, строчка из моего давнишнего лирического стиха. Стих так себе, а название Бе-жа-ни-цы и в самом деле отзывается в сердце чем-то таким приятным! Приятное это связано даже не с трогательным обликом Лидочки - очаровательной угловатой девчонки с мохнатыми ресницами, а, как ни странно, с началом моей медицинской деятельности, тоже, как я понял с высоты моего теперешнего сорокалетнего врачевания, вполне угловатым и трогательным.

Бежаницы - это Псковщина с ее характерным говорком: "Ой, батюш! Никого не ем, никого делать не могу! Лихота в маклаке, нерв по телу су крест-накрест разоседши!"

Или ещё: "Вань, а Вань, поди сюды!" "А кого делать будем?"

Об этом можно долго вспоминать. Главная бежаницкая улица, на которой стоит больница. Лужа перед деревянным зданием. Хотя, что ж это я совсем заврался? Лужа та не просыхающая, гоголевская, и не в Бежаницах вовсе была, а в поселке Парфино Новгородской области. Еще одно место моей практики, только не после 4-го, а после 5-го курса.

В том самом Парфине, что рядом со Старой Руссой, и где пришла ко мне в три часа ночи мамка со смены (общага была во дворе завода) и громко постучав в дверь, зычно сказала: "Доктор, вы спите? Ну, когда проснетесь, придите к моему ребенку!".

В том самом Парфине, где я вез мальчишку с аппендицитом на руках в кузове грузовой машины, и мы успели в старорусскую больницу как раз вовремя, и отец-рыбак всю обратную дорогу поил меня водкой. А потом, одичалого, кормил рыбой под яичницей на громадных противнях. Вот ведь, все забыл! Склероз проклятый!

Ну, ладно, лужи, как мы выяснили, не было, а что же было?

А была старая, земская еще постройка, деревянная, но весьма удобная. В ней располагалась хирургия, терапия и амбулатория. Отдельно стояли два одноэтажных барака - родильный и инфекционный.

Вот таково место действия, сцена, так сказать. Кулисами служили старые деревья разросшегося больничного парка. Актерами - мы, студенты Ленинградского педиатрического мединститута, приехавшие после 4-го курса на гос. практику по акушерству, терапии и хирургии. Было нас трое - ваш покорный слуга и его одногруппники - Семен и Андрей.

Сенька Шандлоренко был известен тем, что, проходя мимо акушерского корпуса института, каждый раз плевался и мрачно, загробным голосом вещал: "Вот она, плата за соглашательство. Родился здесь в асфиксии, без крика и дыхания. Но они так меня мучили, что пришлось сделать и то и другое. Вот и влачу теперь это жалкое существование…"

Третьим был колоритнейший Андрюша Гнездилов, известный сейчас в Питере психотерапевт и первый директор первого в стране хосписа. Тогда Андрюша был белокурым великаном с розовым лицом, называл всех, и нас в том числе, на "вы", расхаживал по полям в широкополом сомбреро, плаще и с огромной суковатой палкой, чему местные пейзане почему-то нисколько не удивлялись, может быть, имея в своей генетической памяти встречи с Пушкиным, жившим когда-то неподалеку.

Это, так сказать, главные действующие лица. Впрочем, я не совсем прав, потому что у каждого из сих великолепных актеров был свой собственный спектакль, своя пьеса, в котором каждый и исполнял главную роль. Я же здесь представляю свой собственный вариант, поэтому сэры Эндрю и Сем нечасто будут появляться на этих страницах - лишь под занавес. Уж там-то я их, чертей, не забуду, зуб даю! Итак, вперед, вперед, уважаемые зрители!

На больничный двор, где сейчас посредине гогочет гусак, сбежавший из-за проволочной загородки сторожихи Вали. Валя с мужем Силантием гоняются за гусаком с хворостинами и пытаются загнать его обратно. За этой колоритной сценой наблюдают небольшого роста кругленький главный врач, он же хирург, работающий здесь еще с земских времен, Андрей Иванович Подшивалов и три студента-лоботряса, то есть нас, как вы поняли.

Сценка 1-я

Андрей Иваныч стоит посредине двора и с интересом наблюдает за ходом сражения. Гусак гогочет нечеловеческим голосом и ловко уклоняется от обеих хворостин.

Андрей Иваныч вот уже больше 50 лет каждое утро проходит один и тот же маршрут по часовой стрелке - роддом, хирургия, терапия, инфекция. По мере, так сказать, нарастания микробного фактора. Но отчаянный бег гусака по больничному двору отвлек внимание старика, и он развернул круг в обратную сторону. Мы, а это был второй день практики, ему по робости своей не перечили.

Итак, Андрей Иваныч бодренько так вскакивает в инфекционный барак. Подходит к дедку с острой бородкой, лежащему с краю, тычет в его живот пухленькой своей ручкой и произносит:

"Ну, как, маточка-то сокращается?"

Дедок недоуменно прислушивается, не зная, что ответить. И в это время наш Айболит озирается вокруг и все понимает. Такой виртуозной ненормативной лексики по отношению к самому себе и своей незадачливой свите я больше никогда не слыхивал, даже от боцмана Миши на баркентине "Сириус".

Причем произносил он это все уже на больничном дворе, где супружеская пара отпраздновала таки победу над строптивым гусаком, и Силантий торжественно унес съедобную птицу подмышкой, зажав клевачий клюв огромной, пропахшей табачищем рукой и водрузил на законное место.

Сценка 2-я

Терапевтическая практика в амбулатории у меня была первой. Я, конечно, думал, что ко мне никто не пойдет. Но наш терапевт лихо укатила в отпуск, посидев со мной 2-3 приема, и я остался один на один с бежаницкими старожилами, отличавшимися, впрочем, добродушным нравом и здоровым любопытством. Так что волновался я зря. Конечно, известная крестьянская привычка благодарить доктора иногда принимала опасные формы и заставляло мое худое тогда еще лицо нет-нет, да и покрываться удушливым румянцем.

Одна бабка принесла мне лукошко земляники, другая - корзинку яиц, но когда в приемной закудахтала живая курица, я не выдержал и потребовал убрать живность из медицинского учреждения. Меньше всего мне хотелось превращать эту симпатичную рябу в полуфабрикат. Убедил, однако. Курицу унесли, принеся вместо этого трехлитровую банку меда. Мед этот принесла сорокапятилетняя тетка, которой я выписал таблетки папазола.

Через пятнадцать минут она постучала в дверь кабинета и обиженно пропела: "Нешто мы, батюш, такие бедные, что ты нам такое копеечное лекарство выписываш?" Я быстро смекнул, в чем дело, достал справочник и выписал тетке полную пропись витаминов в порошке. Дорогущую!! Через полчаса она вернулась и довольнехонькая, расписывала очереди мои воображаемые достоинства.

Её певучий речитатив и сопровождался куриным аккомпанементом. После отмены куриного жертвоприношения неугомонная тетка заменила его адекватным, с ее точки зрения, медовым эквивалентом. Эх, жаль, что я не Винни-Пух!!

Сценка 3-я

Бабулечка явилась на прием ни свет, ни заря, укутав, несмотря на начинающий стремительно теплеть июльский день, голову серым пуховым платком. Пришла и села себе в уголке, дожидаясь начала приема. Бабушку я знал: недели две лечил ее застарелый радикулит и не без успеха. От нее-то я и услышал впервые про лихоту в маклаке, млявость и нерв, который су крест-накрест по телу разоседши.

Надев халат, я пригласил бабулю в кабинет.

"Что, Анна Тихоновна, снова радикулит мучает?"

Бабка потупилась и тихо-тихо сказала:

"Батюш, у нас в голове гвоздь!"

"Чего?!" - оторопел я

"Гвоздь" - покорно пропела старушонка

Сестра Ларочка подозрительно на нее посмотрела, выбежала из кабинета и через минуту вернулась с нашим главным терапевтом. Смотрели мы бабулю, вертели, ничего у нее на голове не нашли. Все попытки расспросить поподробнее наталкивались просто-таки на высоченную стенку молчания. Бабка молчала как псковский партизан. Тогда, отчаявшись, вызвал наш главный терапевт скорую, и поехала бабулька в психбольницу.

А оттуда! А оттуда вернулась наша бабка с рентгеновским снимком в руках. Нашли-таки у нее в голове гвоздь!! Маленький, сапожный, удачно расположившийся между кровеносными синусами черепа. Вбил его туда бабке ее хулиганистый внук, которому она не дала трешку на опохмелку. Внук был местным сапожником и с гвоздями управлялся отлично - с одного раза вмахнул по самое никуда, даже шляпка была вровень с кожей, потому-то мы ее и не увидели. А меня бабка за что-то все благодарила и кланялась чуть не до земли при каждой встрече.

Сцена 4-я (гримасы самолечения)

Ребеночка, завернутого в розовое с полосками байковое одеяло, принесли в хирургию под вечер. Сказать о нем, что он орал благим матом, значит не сказать ничего. Он верещал, как резаный поросенок, а в перерывах затихал. "Инвагинация, что ли?" - встревожился я. И было отчего - Подшивалов гулял на свадьбе. А кроме него детей никто не оперировал.

Когда ребенка развернули, у меня под белым колпаком зашевелились тогда еще густые волосы: всю середину живота мальчишки занимала огромная багрово-синюшная опухоль, заполнившая что-то блестящее. Блестящее это при ближайшем рассмотрении оказалось тонкостенным стаканом. Острые края этого сосуда пыток глубоко ушли в кожу брюшной стенки годовалого страдальца.

"Что это?!! - беззвучно спросил я.

"Ой, батюш, ён у нас животом полдня маялся. Така лихота! Вот бабулька и посоветовала горшок на пупок поставить. А нешто у него горшок-то взайдеть? Я и стакан еле-еле прилепила, а все не легче ему, родимому. Весь извелся".

Как мы снимали стакан, как со страхом наблюдали за пацаном, ожидая некроза кишечника, песня особая. Протрезвевший Подшивалов прилетел со свадьбы и остался ночевать в своем кабинете, каждый час осматривая пацана. Я вообще не спал, сидел на стуле возле больного, отпаивал. Вы не поверите: все обошлось. Только синяк на пупке рассасывался целый месяц. А стакан мы взяли в больничную коллекцию. Он, наверное, и до сих пор там.

Сценка 5-я

Хирург на операцию одевается так: раздевается до нижнего белья, надевает больничные брюки и рубашку с коротким рукавом, моет руки. А потом ему операционная сестра подает стерильный халат. Он его разворачивает, всовывает руки, потом берет тесемку и подает ее концы санитарке. Она завязывает у хирурга на животе эту тесемку, а потом - на шее. Тоже и с маской - хирург держит ее перед собственным носом, а санитарка ловит концы завязок и завязывает - одну пару на темечке, другую - на затылке. Все - можно надевать стерильные перчатки и в бой.

Андрей Иваныч был росточка небольшого и кругленький, как шарик. Настоящий доктор Айболит. И вот, когда санитарка Маша - рыжая семнадцатилетняя девчонка, смешливая до ужаса, завязала Подшивалову последнюю завязку, наш колобок потянулся… и раздался страшный треск, после чего его голубые брюки свалились с живота и оплелись вокруг щиколоток, обнажив стариковские волосатые ноги. Я уже к тому времени обработал операционное поле и ждал, когда Подшивалов начнет вводить новокаин в ткани. Машка, узрев случившееся, зашлась в беззвучном хохоте и пулей вылетела в предоперационную.

"Машка, ангидрит твою!!" - грозно возопил Подшивалов (он любил ругаться изысканно) - "Перманганат тебе в нос! Ты чего - голых ног не видела!! А ну, надевай штаны взад!"

Машка вползла обратно в операционную и, всхлипывая от хохота, начала выполнять поручение. "Не щекочись, негодница!!" - взвизгнул оператор. Спустя три минуты брюки были водружены на свое законное место. Операция началась.

Сценка 6-я (криминальная)

Мои шаловливые ручонки сто раз могли довести меня до беды! Оказавшись на практике и учуяв запах самостоятельности, я пустился во все тяжкие. И аппендикс вырезал при сочувственной помощи Подшивалова, и вывихи вправлял, и гипс при переломах накладывал, и роды сам принимал.

Увидев мое неофитское рвение, Анна Петровна, наш гинеколог, взялась меня учить делать аборты. Мы сидели с ней на приеме, а потом сами же и обрабатывали то, что к нам притекало. Надо сказать, что Анна Петровна только что вернулась из длительного отпуска и местные жительницы валили к ней валом.

Вот входит бабка, снимает исподнее и у порога, переступает его и мелкими шагами семенит к гинекологическому креслу. Добравшись до сего пыточного орудия, начинает быстро-быстро скрести по нему ладошкой. "Бабуля, ты что делаешь?!" - грозно вопрошает Анна Петровна "Мукробов стряхиваю!" - невозмутимо ответствует гигигеническая старушенция.

Однажды, окончательно уверовав в мои способности, поехала Анна Петровна в стольный град Псков, оставив мне на операционный день трех абортниц и попросив Подшивалова в случае чего за мной приглядеть. Двух женщин мы с акушеркой Верой Петровной благополучно полечили, пришла очередь третьей, молодой голубоглазой брюнетки.

Надо сказать, что поле битвы обрабатывали мы тогда йодонатом - раствором, содержащим йод, но не щипучим. Ну, вот, я сижу на стульчике перед женщиной, Вера Петровна, зная мою леворукость, стоит с инструментами в стерильном лотке, слева.

И только я, поставив зеркала, завел внутрь тампон с иодонатом, как вдруг навстречу мне повалил столб зеленого дыма. Верочка Петровна от неожиданности уронила на кафельный пол все расширители Гегара, а я с ужасом побежал за своим спасителем. Когда мы с ним прибежали на место происшествия, дым уже рассеялся, не причинив нашей подопечной, как выяснилось, особого вреда. Краснея, она призналась нам, что, не надеясь на возвращение Анны Петровны, ввела себе за оболочки какую-то гадость, в надежде прервать беременность. Это-то гадость и дала в соединении с йодом реакцию с выделением зеленого дыма. Так сказать огонь, вода и медные трубы!

Сценка 7-я (авиационная)

Ну, если вам 21 год от роду и вам предложат полетать, неужели вы откажетесь? Нет, конечно.

Вот и я не отказался задержаться на месяц в Бежаницах и поработать фельдшером санитарной авиации, тем более, что пушистые Лидочкины ресницы не располагали к быстрому отъезду.

Возили мы на маленьком самолетике Як-12а (санитарный вариант) больных во вторую областную больницу в Великие Луки - славный городок верстах в 200-х от Бежаниц. Самолет наш представлял из себя летающую сковородку, повторяющую в полете всем фюзеляжем каждую выбоину рельефа. Кабина самолетика напоминала автомобильную, а сзади, в хвосте, располагались носилки.

Самолетик был абсолютно безопасен. Как-то наш рыжий пилот Яшка увидел внизу гуляющую свадьбу. Больного мы к тому времени уже сдали. "Момент" - сказал мой бравый авиатор и через пять минут приземлил летающий госпиталь в 20 метрах от свадебного стола, попил-закусил, сел в свою дрыгалку, и, попрыгав метров сто-двести по проселочной дороге, полетел дальше…

Все шло хорошо до самого последнего дня. Мы летали, возили своих больных туда-сюда. Покупали в Великих Луках местное пиво, а раки в Бежаницах были свои. Не жизнь - малина. В тот самый злосчастный последний день погрузили мы бабульку с переломом шейки бедра, я сел рядом с Яшкой и самолет попрыгал по взлетной полосе.

Минут через тридцать полета бабульку укачало. "Ой, батюш, тошнит нас, мочи нет!!" - прошелестел божий одуванчик. "Ну, вот еще незадача" - грустно подумал я - "выдаст бабка по полной программе больничный завтрак в салон, мой его после этого до морковкина заговенья…"

Чтобы пресечь безобразие на корню, взял я шприц-тюбик с атропином, закатал рукав бабкиного халата и всадил ей препарат в сморщенную кожу руки. Но так как в кабине было тесно, то каблуком свой левой ноги вышиб я дверной замок и дверка самолета…тю-тю и отлетела кпереди.

Вот тут-то я и понял, что такое пилот 1 класса Яков Приклонский. Выругавшись замысловатейшим матом, Яшка мгновенно положил самолет на левое крыло, дверь поскрипела и с шумом захлопнулась. Выравняв аэроплан, Яшка вытер пот с побледневшего веснушчатого лица и продолжал нарушать нормативную лексику самым мерзким способом все оставшиеся полчаса нашего полета.

Сдав бабку и вымыв-таки за ней салон (какой уж тут атропин при таких кульбитах!), я виновато поплелся за Яшкой в город, и там мы с ним в первый и последний раз напились до чертиков. Домой на самолетере мы рискнули вернуться только через сутки - якобы ремонтировались.

Сценка 8-я (цыгане шумною толпой)

Вообще-то цыгане жили в Бежаницах оседло, работали на каких-то местных предприятиях. В каком-то смысле они наверстывали недопользование благами цивилизации. И если кто-то заболевал, бомбардировали амбулаторный телефон звонками до посинения.

Рецепты выписывать им было бесполезно - лекарства на такие вызовы мы таскали с собой. Жили они в добротных деревянных бараках на берегу реки. Мебели в комнате обычно не было никакой - только в углу стоял большой деревянный ящик, наполненный перинами, где копошились цыганята - редко трое, чаще четверо или шестеро.

По случаю жаркого лета одеты они были в какие-то зимние шубейки на голое тело. Тощие, смуглые, грязные - настоящие чертенята. Чем они питались - было для меня загадкой - я никогда этого не видел. Болели редко, но исключительно метко, чуть не до смерти. Иногда мы их все же госпитализировали, в основном, в инфекцию, но тут вступала в действие некая заковыка - цыган не должен оставаться под чужой крышей дольше трех дней.

Сначала мы с этим пытались бороться, а потом плюнули - все равно украдут. Так что мы приспосабливали лечение под этот странный график - двое суток лечили активно, а на третьи - делали перерыв. Утром четвертого дня выкраденного цыганенка нам снова покидывали - и вперед!

Инфекция была вообще местом, которое пусто не бывало. Больше всего нам в то лето досаждали ребячьи поносы. Принесут такого из дальнего села - истощенного, не выпоенного. Начинаешь выяснять. Спрашиваешь про то про сё и обязательно про стул. Только вот элегантного этого слова селяне не понимали.

"Чтой-то ты нас доктор про стул-то спрашиваешь? Вон и девушка спрашивала. Нешто у вас в больнице стульев нет? Дык я скажу Ванке, ён принесет"

Вот так-то. Приходилось на ходу менять лексику. Это нам-то, с пресловутой питерской вежливостью!

Сценка 9 (заключительная)

Вот и пора появляться остальным действующим лицам, кучковаться, выходить на поклоны. Занавес скоро опустится, господа! Особенно для Семена и Андрея, которые завтра уезжают. А я, хоть и остаюсь на месяц, но уже не как практикант, а в роли фельдшера сан авиации ( см. сцену 8-ю).

Мы как-то подзабыли друг друга за последние три недели - сидели каждый в своем отделении, а вечерами Андрей бродил по полям в плаще и широкополой шляпе, а я проводил летние теплые вечера в прогулках с Лидочкой и все больше влюблялся в тоненькую ее фигурку, медового цвета глаза, опушенные густыми ресницами, мягкие податливые губы. Она тоже не осталась равнодушной к чарам питерского студента. Короче, нам было хорошо, прогулки наши все удлинялись и удлинялись, и я приходил в нашу комнатку под утро, спал часа два и бежал в больницу. Счастье, радость переполняли меня, особенно после того, как я узнал, что отъезд мой откладывается.

Надо сказать, что за эту практику мы все трое выросли, возмужали как-то, почувствовали себя готовыми врачами. И вдруг… Звонок из областной больницы от нашего куратора напомнил нам, что мы всего лишь студенты и нам к последнему дню практики надо сдавать дневники-отчеты, о существовании которых мы, по правде говоря, успели позабыть. Надо сказать, что я накануне был в местной командировке, потом забежал к Лидочке и на пороге нашего общего жилища появился уже заполночь. Ребята не спали, сидели за столом с мрачным видом и пытались безуспешно чиркать в тетрадях.

"А, отличник явился!" - ехидно пропел Сема.

"Надо же, какое счастье" - пробасил Андрей.

"Ну что, дорогой, мы тут думали-думали и решили - пиши-ка ты отчет, а мы его у тебя и перепишем" - снова пропел Сема.

"Братцы, помилуйте, я спать хочу!" - жалобно захныкал я.

"А это мы предусмотрели!!" - радостно завопили оба.

Не успел я опомниться, как ребята подскочили ко мне, Андрюшка сжал меня своими ручищами. В руках у Семена что-то блеснула и знакомая инъекционная боль пронзила мое беззащитное плечо. Через минуту три или четыре куба кофеина болтались в моем злосчастном организме. Какой уж тут сон! Глазенки из орбит чуть не повыскакивали…

Короче, отчет был написан и размножен с небольшими изменениями. Ребята отпаивали меня молоком и извинялись. И то, правда, очень уж они, того, перестарались. Хватило бы и кубика.

Утром больничный газик отвез их на станцию, а я переехал в дом к Лидочке и ее маме. Бежаницкая практика закончилась… Занавес.

Вернуться началу К оглавлению