Вечер в ЦДРИ. Амфитеатр Малого зала заполнен пожилыми людьми.Молодых здесь нет или почти нет. Многие из этих стариков - представители славных дворянских родов России, из которых вышли те, кто заслужил это странное прозвище - декабристы. В 7о-е годы нашего века так стали звать наших современников, которые по декабрьскому Указу не помню какого года отбывали 15 суток за мелкое хулиганство. O, tempora, o mores!
Многие из моих слушателей долгие годы скрывали свое "дворянское происхождение", некоторый стыдились его. Большевики любили декабристов только на словах, а больше использовали память о них в своих целях. Иначе, почему бы родители тех, кто сидит в зале, гнили по тюрьмам и лагерям. Да и сами они не все избежали этой участи. Теперь же, когда власть предержащим вообще не до памяти, они могут позволить себе собраться вместе и по крохам эту память восстанавливать. Как жаль, как безумно жаль и как тревожно, что здесь мало, непозволительно мало молодых лиц!
Ностальгия не по месту, а по времени
Тяжким бременем, тяжким бременем
Навалилась на меня тоскою жгучею -
Ох и мучает, ох и мучает!
Петербург мой, Острова, Острова!
Санки резвые летят: "Эх, пади!!!"
А под кивером гудит голова
И от ветра так прохладно в груди!
Ах, чего бы я ни дал, чтоб в час непрощенный
На Сенатской бы стыть мне площади!
Чтобы в Нерчинске встречать рассветы мглистые,
Веря истово в братство чистое...
Петербург мой, Острова, Острова!
Дроги черные летят: "Эх, пади!!!"
Стынет бритая моя голова -
Шпаги сломаны и тесно в груди...
Пусть родиться не успели мы ко времени,
Не без роду мы, не без племени!
Пусть таким, как мы, сегодня делать нечего,
Но не вечер еще, нет, не вечер еще!
Петербург мой, Острова, Острова!
Речки Черной отлетевшая нить...
Жизнь, конечно, и сегодня права,
Только как ее без чести прожить?!
Открываю я глаза: за окном
Небо дымным разгорелось костром...
Красной датой календарь на стене
О сегодняшнем напомнит мне дне.
Песня эта была написан в декабре 1983 года и спета в малом зале Дворца культуры з-да "Акрихин", где с темно-бордовых стен смотрели на нас напыщенно и строго повешенные в ряд члены Политбюро.
А последняя строфа звучала иначе - второй ее стих был вот таким: "на углу портрет привычным пятном. "Помните портреты бровеносца с кучей звезд на могучей груди? Конечно, помните. Один такой висел в Питере на стене дома на углу Кронверкского проспекта и улицы Олега Кошевого. Вот он оттуда прямиком в песню и попал. Я вообще не могу ничего написать, не представляя конкретных деталей. Такой у меня степной акынский способ - что вижу, о том и речь веду. Так вот, перед тем, как спеть песню эту в первый раз, что-то такое умное о декабристах я пролепетал. Что-то вроде того, что никакие они не революционеры, а мне их жизнь интересна как модель поведения порядочного человека в экстремальных ситуациях. И еще нечто в том же роде. Как выяснилось потом, я не так уж далек был от истины. Но я тогда еще не читал Эйдельмана!! И дневников декабристов тоже не читал!! И воспоминаний современников!!! И кучу еще всего интересного, что предстояло мне прочесть за последующие 14 лет... А тогда я думал вот о чем.
Грохнула пушка, раздваивая тишину
Следом куранты качнули крестом колокольни.
Черный буксир, задыхаясь, как старый невольник,
В чреве моста обозначил свою толщину.
Над "Стерегущим", что вышел сухим из воды,
Над полукружьем знакомого дома, над Садом
Время проносится. Не останавливая взглядом
Время летящее - недалеко до беды.
Время проносится. Только бы, только б не вспять..
Пусть будут беды, но только бы не униженья!
Ветер пружинит. Наверное, ждать наводненья..
Что ж! Мы готовы. Нам к этому - не привыкать.
Никогда ни в Москве, ни в Питере не будет музеев декабристов. Власти могут поохать, поахать, но никогда ничего не сделают для сохранения памяти людей, которые сломали свои судьбы из-за того, что стремились видеть власть совершенной. Причем, в большинстве своем совершенно бескорыстно - не собираясь ни входить в эту власть, ни, тем более, пользоваться ею. Эти люди провели черту между отношением интеллигенции к власти. До этой черты - Державин, Жуковский, Иван Дмитриев. За ней - Пушкин, Лермонтов, Достоевский и все-все-все.
Что ж вы, прямо на площадь,
Молодые князья?!
Неужели попроще
Вам прожить бы нельзя?
Иль не сытно вам елось,
Иль не сладко пилось,
Что вам так захотелось
Жизнь пустить под откос?
В рудники Акатуя
Да в Читинский острог
Вас за правду святую
Царь упрятал и Бог.
Но в груди вашей тлеет
Гордых слов уголек -
Кто рабами владеет,
От раба недалек.
Тускло тащатся годы,
А могли бы сверкать.
Степень вашей свободы
Не дано нам понять.
Подвиг ваш не осилить
Наших дней пустотой -
Он горит над Россией
Непонятной звездой.
Напомню, это писалось в 83-м году, в самые последние годы тихого загниванья. У нас доживала свое власть, которая считала себя таковой и из последних сил пыталась держать нас за мозги, взамен не давая умереть с голоду. Пришла другая власть, которая мигом отпустила наши совсем ей ненужные мозги и цепко схватилась за наши желудки. А впрочем, это чудовищное преувеличение. Нам теперь друг на друга совершенно наплевать - мы заняты борьбой за выживание - она грязной дракой внутри себя в рассужденьи, чего бы захапать - и побольше, и побольше.
Но мы не декабристы - попытки сделать ее совершеннее нас почти не занимают - перед нами во весь рост стоит, отвращая нас от такой нелепицы гигантская и трагическая фигура Андрея Сахарова, тоже, кстати, одного из потомков наших героев.
Н.И.Осьмаковой
Князь Евгений Петрович, застыло каре на снегу..
И вот-вот запоют злой картечи несытые птицы..
Это пушки друзья заряжают на том берегу
И, не веря себе, целят в ваши прекрасные лица.
Но страшнее, чем кровь, чем чужая невинная смерть
То, противное Богу, глухое противостоянье:
Раскололась страна, и теперь никому не суметь
Ни забыть, ни стереть это страшное, горькое знанье.
Князь Евгений Петрович, вас часто в сибирской дали
Тот декабрьский день мучил неразрешимым вопросом.
Не одни кандалы - совесть тоже не знает износа,
За друзей и врагов нерасчетливо сердце болит.
За ошибки свои вам не страшно судьбой отвечать,
Вы любили страну, для которой на площади стыли..
А эпоху, увы, бесполезно судить и прощать,
Как нельзя изменить гордой чести старинных фамилий.
Так вставайте же, князь, поднимайтесь с усталых колен!
На земле и на небе давно вам грехи отпустили.
Оболенских на помощь зовет, задыхаясь, Россия
И привычно в них целит слепая картечь перемен.
А эта песня написана в 1995-м. Как-то на концерте в любимом мной каминном зале ЦДРИ спросили меня из публики (это явно был кто-то "не свой") написал ли я что-нибудь о событиях у Белого дома.
Я и спел эту песенку. Потому что от событий этих осталось у меня чувство глубочайшего омерзения, а оно никак не способствует написанию стихов. Впрочем, Володя Бережков написал же об этом прекрасную песню. Она об отвратительности всех вообще гражданских войн. Но мир не слушает своих поэтов. Чечня, Югославия, теперь вот Албания... Будет ли когда-нибудь этому конец? А что же декабристы? Если я хочу, чтобы лица любимых моих стариков просветлели, я беру гитару и пою им вот что:
Задиры-дуэлянты, от трубки дым колечком..
В коляске дилетантов оставьте мне местечко..
Летят быстрее жизни счастливые года..
Возлюбленной Отчизне послужим, господа!
Она у нас такая, какую заслужили -
Хлопочет дар-Валдая над грязью и над пылью..
И небо голубое мундиров голубей..
На сыновей везло ей и меньше - на царей.
Задиры-дуэлянты, легко ли спать на печке?!
В коляске дилетантов ни места, ни местечка
А вечная дорога в спасенье нам дана -
Не вымолишь у Бога другие времена.
Поверженное знамя. И лик судьбы - печален.
И вороны над нами три раза прокричали..
Неужто нету жизни за гранью роковой?
Любезная Отчизна, что станется с тобой?
"Любезная Отчизна...". Сможет ли кто из нас сказать так, как молодой Вася Тредиаковский, который тосковал в своей Сорбонне и писал прекрасные оттуда стихи: "Начну на флейте стихи печальны, Зря на Россию чрез страны дальни..?" Может быть, действительно, надо уехать, чтобы полюбить? Не надо никуда ездить. Мы и сейчас любим, до боли любим место, где родились, только эта любовь никак не распространяется на Государство, на этих просторах паразитирующее. А теперь к нелюбви присоединилось еще и презренье пополам с равнодушием. Друзья мои, дорогие мои Николай Бестужев, Иван Пущин, дорогой и любезный сердцу Евгений Петрович Оболенский - смогли бы вы нас, теперешних, понять и простить? Ведь Николай I не Сталин, а генерал Бенкендорф не Берия.
Если считать написанное и спетое выше за вступление, то следует признать, что оно изрядно затянулось. Хотя в реальной концертной программе в этой части располагалась еще микропоэма "1801 год" о императоре Павле и новелла о Тимотеусе фон Боке. Если с Павлом все более менее понятно, достаточно почитать блистательного Эйдельмана, его книжку "Грань веков", то о Тимотеусе несколько слов можно сказать и даже спеть, впрочем, особо любознательных тоже можно отослать к книге - на этот раз эстонца Яна Кроосса "Императорский безумец". Для тех же, кто книжек читать не любит, сообщу, что сей герой, который декабристом вовсе не был, тем не менее имел все их типические черты.
Сын века восемнадцатого, который в следующий, девятнадцатый, взял с собой Вольтера и Руссо, любитель и знаток ранних романтиков - Бетховена, Шиллера. Герой наполеоновских войн, ярый противник рабства, невольник чести - этого ключевого понятия первой четверти XIX века. Храбрец, умница, прекрасный муж и отец. Друг детства будущего императора Александра Первого, он в качестве друга клянется говорить тому правду и только правду. И клятву эту сдержит. И окажется без суда и следствия в каземате Шлиссельбурга и будет играть там на рояле, подаренном властительным другом "Марсельезу" и гнить заживо, выплевывая выбитые охранниками зубы. А всего то нужен был пустяк - попросить у Александра извинения - и тогда жизнь со всеми ее красками, с прекрасной женой Ээвой и только что родившимся сыном Юриком распахнет свои объятья! Но извинение не выговаривалось и первым не выдержал царь - приехал как тать в ночи посмотреть на спящего Тимотеуса. И открыл глаза Тимо и бросил в лицо бывшему другу одно лишь слово: "Тартюф".
Тимо и Ээва,
Юное древо,
Радостный плод.
Юрик, сыночек,
Нежный росточек,
Сердца оплот.
Нет, не несчастна наша любовь,
Вытри запястьем слезы и кровь!
Крест добровольный,
Боже, как больно,
Страшен подъем!
Ээва и Тимо -
Время - не мимо,
В кисти - гвоздем!
Нет, не несчастна наша любовь,
Вытри запястьем слезы и кровь!
Ээвина лодка
Не посередке -
С краю весны.
Ээвины косы,
Златоволосы,
Стали черны.
Лодка ты, лодка!
Надо бы кротко -
Хочется - выть!
Чтобы сражаться,
Надо держаться,
Надо - доплыть!
Нет, не несчастна наша любовь,
Вытри запястьем слезы и кровь!
На 5-й линии Васильевского острова, напротив желто-белой колоннады
Андреевского рынка стоит огромный модерный дом, на первых двух этажах которого когда-то расположена была аптека Пеля. Собственно говоря, аптека там находится и сейчас. А когда-то на месте этой громады стоял двухэтажный, под высокой двускатной крышей, дом мещанина Гурьева. Жила в этом доме мать декабристов братьев Бестужевых Прасковья Михайловна со своими многочисленными детьми. 13 декабря, накануне восстания здесь обедал Кондратий Рылеев. В тот же день заезжали сюда Батеньков и Пущин. Недалеко отсюда, на 3-й линии, между Малой Невой и Средним проспектом жил декабрист Андрей Розен, человек высокой нравственности и стойких принципов. Это он со своим взводом перегородил наплавной мост, не пуская правительственные войска на Сенатскую площадь. Давайте подойдем к фиванским сфинксам и посмотрим на ту сторону Невы, где за Медным всадником видится громада Исаакия, а чуть правее, за зданиями сената желтеет дом Лаваля, где жил у тестя Трубецкой со своей очаровательной Каташей. Когда Каташа была маленькой девочкой, полы в ее спальне подогревали... А в Благодатских рудниках волосы ночью примерзали к стене. Сколько судеб, трагических, прекрасных!! Как хочется читать о них, помнить о них, говорить о них! Не менять своего мнения об этих людях в угоду непостоянному сегодняшнему дню. Они - то чем виноваты?!
Не надо делать их ответственными за наши ошибки - у них и своих хватало, но по собственным счетам они заплатили полностью - жизнью и судьбой.
И вот, забвением грозя,
Уж пробил наш последний час..
Не забывайте нас, друзья,
Друзья, не осуждайте нас!
Ведь если виноваты мы,
То, Бог свидетель, только в том,
Что захотели средь зимы
Впустить весну в наш отчий дом.
Нам так хотелось, чтобы он
Себя стыдиться перестал,
Чтоб рабство сгинуло, как сон
И встала честь на пьедестал.
И то желание в груди
Сильнее билось и больней..
И мы, не разобрав пути,
Пустили вскачь своих коней.
Увы, немногие из нас
В той скачке уцелеть смогли -
Веревка, каторга, Кавказ
Сметали нас с лица земли.
Не осуждайте нас за то,
Что рано вспыхнула свеча,
Что не раскаялся никто
Пред хмурым взглядом палача..
И вот, забвением грозя,
Уж пробил наш последний час,
Не осуждайте нас, друзья,
Друзья, не забывайте нас!
Нет, а, в самом деле, зачем нам все это?! Мы так наелись всяческой политики, так ничему не верим, во всем видим только шкурные интересы - и правильно видим, справедливо. Мы не можем понять и поверить людям, для которых идея - любая - что-то значит. Мы не верим словам, мы не верим даже делам, вернее тому, что побудило их делать. Мы ищем всюду личную выгоду - и - находим ее!! Да здравствует прагматизм!!!
Это правильно, правильно, правильно! И давным-давно пора. Правильно, но безумно скучно!! Маленький вихрастый пятиклассник на моем концерте, во время рассказа о том, как поручик Сухинов, уже почти спасшийся, идет сдаваться властям, потому что товарищи - в застенке, почти кричит " Но это же неразумно!!!" Неразумно, малыш, но как прекрасно! Человеку необходимо иногда совершенство эмоций, мыслей и поступков. И если он под давлением жизни не дотягивает до этого совершенства, пасует, то никакие доводы потом не спасут его от мучений нравственных. Замечательный Оболенский случайно убивает на дуэли человека - и мучается потом всю жизнь. И пусть будет лучше неразумно, чем недостойно! Вот такие они, наши герои.
Поручик Сухинов, ну что же вы, право!
Граница - налево, зачем вы - направо?!
Ищейки царя вас догнать не успели,
Так что же вы медлите в шаге от цели?
Так что ж вы застыли в смертельной печали -
За Прутом свобода сверкает лучами.
Решайтесь, поручик, покуда не поздно,
Пока вас не продали солнце и звезды.
Лед прочен, и вас не обманет река..
Но братьев терзает царева рука
И павшие спят у проклятых Трилесс,
Под тяжким присмотром недобрых небес.
И краска стыда заливает лицо вам,
И найдено точное, горькое слово.
То слово звучит в воспаленном мозгу:
"Предательства на душу взять не могу!
Довольно сомнений, пора ставить точку -
Позорно свободой владеть в одиночку!"
Вот в этом-то самом месте и воскликнул мой мальчик: "Это же неразумно!!" Да, мой дорогой, ты совершенно прав! А разве более разумно пройти весь путь до Зерентуя, пешком по этапу и воспользовавшись тем, что с тебя сняли кандалы, тут же затеять побег. И покончить жизнь в тюремной камере самоубийством, опасаясь того, что тебя, дворянина и офицера, могут засечь кнутом. Неразумно, конечно же, неразумно. И горько.
Ключевский назвал 14 декабря 1825 года катастрофой. С этим трудно не согласиться, но катастрофа эта преломилась в каждой судьбе по-своему.
Глобальной эта катастрофа оказалась для отношений интеллигенции с властью: больше никогда в истории России эти две силы не будут доверять друг другу. И более гибельным это недоверие окажется, как это ни странно звучит, именно для власти. Поймет ли это император Николай, когда хмурым мартовским утром решит добровольно уйти из жизни, не вынеся поражения в Крымской войне?
Вновь мелькают лица эти
В сером сумеречном свете,
Растворяясь в пелене
Петербургского тумана..
Жизнь полна самообмана,
Только смерть ясна вполне.
Те, кто мог бы стать друзьями,
Стали злейшими врагами -
Бог безумцев сохрани!
Свято место не пустеет -
Здесь иное племя зреет,
С сердцем, хладным, как гранит..
Черный снег летит, кружится
От Сибири до столицы,
Вся империя во сне..
И за все одна награда -
Голубая склянка яда
С избавлением на дне.
И не все ль равно, какая
Ждет нас кара роковая -
Яд, петля или шрапнель?
Во дворце ль, на поле боя -
Всех укроет с головою
Серым саваном шинель.
Сатанеет, злится вьюга -
Нам ли осуждать друг друга
И кичиться правотой?
И защитники и судьи
В тонкостенном сем сосуде
Нитью связаны одной...
А еще я думал, стоя на крыше одного из петропавловских бастионов и глядя за Неву на Зимний, почему у 27-летнего молодого императора не дрогнуло сердце послать тех пятерых на виселицу, таких же молодых, как он сам. Неужели не понимал, что эта виселица сделала из его страны огромное лобное место? Не захотелось, не сумелось простить? Не думал, что эта пропасть в конце концов поглотит его самого и что любая власть, в том числе и его собственная - это не более, чем иллюзия? Что в ней, кроме бремени ответственности за все на свете, в том числе и за то, в чем не властен, и нет ничего? И потом - ладно, Каховский - он пролил кровь, ладно Рылеев - он заварил эту кашу, ладно Муравьев-Апостол - взрослый человек, отвечающий, как офицер, за поднятый бунт. Но даже страшноватого Пестеля казнили только за намерения. А уж за что казнили Мишу Бестужева-Рюмина? Не за то ли только, что был на следствии более дерзок, чем остальные?! Как же было мальчика-то не пожалеть? Нет, как раз в этой казни весь Николай - при всем своем уме - мстительный, лицемерный, жестокий. Разработать до мелочей весь ритуал - и сделать вид, что он здесь не при чем.
Колокольный звон печальный
Заглушает звон кандальный..
Не привычный гром батальный,
Полуденной пушки гром.
Равелины, рвы, куртины -
Безотрадные картины..
Не справляет именины
Хмурый ангел под крестом.
Дал героям - командирам
Царь казенные квартиры..
Хорошо горят мундиры
Дым относит за Неву..
Милосердия издевки -
Плох палач, коль нет сноровки:
Обрываются веревки,
Сердце падает в траву
Ты, немытая Россия!
В твоем небе темно-синем
Не твои ль висят мессии
Не за совесть, а за страх?
Равнодушна и пуглива,
Что ж ты прячешь взгляд стыдливо,
Что ж твой ангел сиротливый
Горько плачет в небесах?!
Первый раз я показал программу в Доме самодеятельного творчества на Малой Бронной. Там был прекрасный зал с великолепной акустикой - бывшая синагога. Помню, как с испугом глядел на меня наш цензор Димочка, в обязанности которого входило разрешать наши песни к исполнению. Штамп был такой "К исполнению разрешено". Димочка разрешил мне "Декабристов" чохом. А зря, наверное. Ведь это был еще 1984 год. Но все же ему спасибо.
Ялуторовск- городок из прошлого. Таких городков в Сибири много - Туринск, Петровск-Забайкальский, даже Тобольск отчасти. Время как бы остановилось там. И кажется, что не было в жизни их ничего более значительного и светлого, чем пребывание здесь декабристов. Стоят чудом сохранившиеся дома, в которых жили наши герои. Впрочем, чудом ли? У этого чуда есть имя - старание сибиряков, их верность памяти...
Нет, никогда не будет в обеих столицах нормальных музеев декабристов - отчасти от равнодушия, но в гораздо большей мере от врожденного недоверия властей. Власти нужен человек послушный, принимающий постулат, что любая власть - от Бога. И не дело людей ее менять и совершенствовать. Дело людей - слушаться. Логика власти никогда не совпадает с логикой порядочности. И ещё раз повторю: жизнь декабристов и их поступки - это модель поведения порядочного человека в экстремальной ситуации. Этим сказано все или почти все. Они были такими разными - умными и не очень, образованными и не слишком, стоиками, как Якушкин и сибаритами, как Александр Бестужев. Но непорядочных людей среди них не было. Ни одного. Может быть поэтому ялуторовчане обратились в начале 60-х годов прошлого века к властям, чтобы те разрешили назвать улицы городка именами только что уехавших из ссылки домой декабристов. И есть в этом городке улица Пущина. И улица Якушкина тоже есть. И память живет.
Ялуторовск одноэтажный,
Неторопливый, деревянный.
На крышах снег и полог млечный -
Два знака вечной красоты.
И, видит Бог, совсем неважно,
Зачем он мчит нас, окаянный
Век ненасытный, бессердечный.
От пустоты до пустоты.
И только здесь, под небом льдистым
Застыло бешеное время
И на ресницах влагой чистой
Сверкнула светлая слеза..
И в строгом свете звезд лучистых,
Непониманья сбросив бремя,
Летят к нам души декабристов
И смотрят пристально в глаза
И мы глядим на них несмело
И прячем взгляд свой сиротливый
Туда, где снег ложится белый
На залетейские поля.
Где, не избыв духовной жажды,
Досматривает сон счастливый
Наш городок одноэтажный
И дышит памятью земля.
А вот еще один взгляд - оттуда. Песню эту можно назвать длинно, в стиле прошлого века, примерно так: "Письмо бывшего государственного преступника Е.П. Оболенского бывшему государственному преступнику И.И. Пущину из Калуги в Ялуторовск". Ох, уж этот Иван Иванович - все то ему писали, для каждого у него находилось сердечное слово. Уж такой он был человек - ч е л о в е ч е с к и й. Неправильный с точки зрения ханжей, веселый, жизнелюбивый, для всех - свой.
О, друг мой Пущин, видит Бог -
В Ялуторовск душа стремится:
Там круг наш дружеский теснится,
Поет за печкою сверчок.
И свечи яркие горят,
Надеждой полнятся бокалы..
И остановка лишь за малым -
За милосердием царя.
И вот все допито вино,
Счастливый разметал нас случай,
И только писем рой летучий
Соединяет нас в одно.
Да, мы развеяны судьбой,
Но наши души молодые,
Как наши головы седые
Полны свободою одной.
Но мы чужие средь людей -
Родных пенат чужие дети
Все меньше нас, увы, на свете
И все короче путь земной.
Не всяк открыт для нас порог,
И жалят взгляды нас косые..
Но в нас опять болит Россия,
И эта боль стучит в висок.
30 лет в тюрьме и на каторге - это мало или много? 30 лет, оторванные от всех, как космонавты, улетевшие в другую галактику и вернувшиеся молодыми на Землю к своим постаревшим бывшим друзьям и близким?
Что увидели они, какими увидели их? Может быть, легче было тем, кто сложил свои головы на кронверке Петропавловки или в снегах Сибири?
Да, вернувшиеся сохранили чистоту сердец и многие - первоначальные идеалы, но жизнь сделали без них, не так, как бы им хотелось, и не почувствовать этого они не могли, тем более, что все почти принадлежали к тому сорту людей, для которых жизнь без цели - не жизнь. Хуже смерти она. И так мне за них больно и обидно - за этих прекрасных, настоящих мужчин, отлично обученных для дела, для служения Отечеству. Переломилась эпоха - то, что нужно было для "дней Александровых прекрасного начала", для конца его царствования, а тем более для царства следующего было не просто не нужно, а гибельно. Так, по крайней мере, считал Николай. Не потому ли и восстали они, что подсознанием чувствовали, что их время уходит безвозвратно, ничего не востребовав. А ведь адмирал Мордвинов предлагал царю из государственных преступников устроить в Сибири филиал Академии Наук. То-то, небось, порадовал "друга" наших героев.
Мысли мои ушли в сторону и эта сторона мне не нравится. Любовь к Отечеству царь поколебать не мог. Просто был не в силах. Ведь даже радищевское "я взглянул окрест и душа моя страданиями уязвлена стала" - это от любви. От великой любви, от страдания за муки любимого существа - Родины. Чего же нужно было лишить нас, чтобы любовь превратилась сначала в страх, потом в ненависть и, наконец, в брезгливое равнодушие. Мы ей, стране своей, не д о в е р я е м. Ни в настоящем, ни в прошлом, ни в будущем. И это - страшно!! Как там это было у меня в других песнях?
Ах, исторический наш оптимизм,
Вера слепая, что все - впереди..
Пусть ни во что превращается жизнь,
Энтузиазм не смолкает в груди.
Светлое завтра придет, дайте срок -
Мы для него не жалеем труда..
Славим романтику дальних дорог -
Ближние нас не ведут никуда.
Ближние нас в лабиринт завели,
Где, распродав ариаднину нить.
Мы обживали его, как могли -
Надо ведь все-таки где-нибудь жить.
И пусть преследовал нас неуспех,
Пусть мы за "так" получали под дых -
Наш лабиринт - он счастливее всех,
Он лабиринтнее всех остальных.
Смело, товарищи, в ногу, вперед!
Грудью железной окрепнем в борьбе!
Пусть измельчал наш могучий народ -
Гору лапши он везет на себе.
Пусть же сквозь грозы сияет всегда,
Наших врагов повергая во прах,
Нам путеводная наша звезда -
Нету звездее ее в небесах.
Это год, кажется 83-й. А вот, к примеру, 85-й.
Мы публично признали наличье греха
И очистили души от скверны
И свои выворачивая потроха,
Мы совсем осмелели б, наверно,
И признали бы искренность новых начал
И на речь заменили бы шепот,
Если б нам не мешал, не мешал, не мешал
Исторический опыт.
Исторический опыт нас учит тому,
Что, в какого кумира не верь ты,
Окончательно цену назначат ему
Только лишь после смерти.
Скажут нам, что законы он все нарушал,
Что казну обещаньями штопал,
Хоть об этом заранее предупреждал
Исторический опыт.
Исторический опыт на ушко твердит:
"Вам наивность не сделает чести!
Как бы ни были прекраснодушны вожди,
Аппарат остается на месте.
Под улыбкою прячет он волчий оскал,
Слыша ваш безответственный ропот.."
И глядит из кривых безнадежно зеркал
Исторический опыт.
Что ж, я так тогда и думал, не подозревая, что в действительности все будет еще хуже. И писал, писал эти песни - горькие, достаточно безысходные, запоздалые. Писал и мучился, и не разу не испытал того облегчения, которое бывает, когда напишешь что-нибудь стоящее. Хотя многим эти песни даже нравились, но разве это важно. Но декабристы мои уже начинались, они набирали силу, они требовали выхода к слушателям. И спасибо им за это. И им, и замечательным книгам Натана Эйдельмана, с автором которых я так и постеснялся познакомиться - все откладывал и откладывал. А его и не стало. И эта невстреча - одна из самых горьких моих потерь. Зато судьба подарила мне удивительного Марка Сергеева. Мы встретились первый раз в Москве, в дубовом зале особняка на Гоголевском бульваре, где проходила организационная конференция Российского общества наследия декабристов. Там выступало множество замечательных людей. А самым замечательным-презамечательным был этот утонченный сибирский интеллигент, с блеском камня на камне не оставившим на пошловатой ленинской фразе: узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа. Конечно, где уж там знать народ, этим дворянским сынкам. Да только вот незадача - как же не знать матросов флотским офицером, запертым с ними на пару-тройку лет в тесную деревянную коробочку корабля, плывущего в кругосветное путешествие. Или молодому поручику солдат своей роты, прошедших с ним пол-Европы в наполеоновских войнах. А разве лучшие из помещиков, а декабристы были такими, не знали своих крестьян?!
Знали, очень хорошо знали, понимали и жалели. Ах, как хорошо говорил этот сибиряк! Потом мы встретились в Чите, на открытии нашей выставки, потом Марк пригласил меня в Иркутск и водил меня по городу. Он буквально влюбил меня в этот сибирский Питер. Мороз был под 40 градусов, а мы бродили, бродили, а потом отогревались чаем в его огромной квартире и я, открыв рот, смотрел на громадную его библиотеку.
Если бы не Марк, не было бы нашего фильма о Петровске-Забайкальском. Он с такой радостью делился со мной всем, что знал! И как приятно бывает получить от него письмо со стихами, положить их на музыку и спеть нашим общим знакомым! "По злой тайге, по рекам синим, через пространства и года, куда вы едете, княгиня, куда спешите вы, куда?!"
Замысел фильма родился у меня в тот момент, когда поезд, на котором мы ехали из Читы в Москву, подползал к Петровску-Забайкальскому, бывшему Петровскому Заводу. Над нами навис косогор, на самом верху которого виднелось кладбище. Сначала массивный и чуть погнутый чугунный крест на могиле Ивана Ивановича Горбачевского, потом белая пирамида склепа Александрины Муравьевой. Ниже всех, как бы охраняя их, у самого входа не виднелась, но угадывалась могила генерала Лепарского - он и после смерти охранял своих подопечных.
Рядом спят в земле сырой
И тюремщик и герой..
Светлый ангел, улыбаясь,
Им кивает головой.
А история людей -
Не история страны,
Невозможны и странны
Параллели.
Пораженье иль успех,
Подвиг или смертный грех -
Все давно позаметали метели.
Под уклон несется зимник -
Все на запад и на запад..
И горит, горит над ними
Негасимая лампада
И в глухой ночи не тает
Ее тихое мерцанье -
О прощеньи и прощаньи
Нам оно напоминает..
Рядом спят в земле сырой
И тюремщик и герой..
Только ангел все хлопочет,
Охраняет их покой.
Сегодня пришла из Читы телеграмма, в которой Ида Файерштейн сообщила, что премьера фильма состоялась и был громадный успех.
Спасибо тебе Идочка, ты все-таки добилась своего. Ты никогда не умела останавливаться на полпути и кастрированный вариант питерцев тебя не устроил. Так что теперь можно целых 45 минут смотреть на красоты Петровска, снятые нашим великаном-оператором, похожим на греческого бога и таким же талантливым Володечкой Гречишкиным. Он немного посмеивался над нашим с Идой пионерским энтузиазмом и странной любовью к этим людям, но камера его эту любовь передала прекрасно.
Благодаря Иде же в Чите по телевидению прошёл мой концерт. У меня страшно пересохло в горле, впрочем, как у всех нас - воздух там сухой до безобразия. Я пел и перед каждой песней незаметно (так мне казалось) облизывал губы. Увы, увы! Ещё как заметно было! Впрочем, читинцам концерт понравился. Но вот какие иногда параллели неожиданные возникают. Было это в аккурат перед, буквально накануне, первого штурма Грозного. А я рассказывал о Кавказской войне, об отношении к ней декабристов, о том, что эта война была для них единственной возможностью добиться свободы, не уронив своего достоинства. И спел песню. Написана она была, правда, в 1984 году.
Пуля - дура или нет,
Только время даст ответ,
А оно, как видно, не за вас.
Все, кто не добит судьбой,
Каторгой или петлей,
Отправляйтесь прямо на Кавказ
Ура, ура! Да здравствует Россия!
Чужих племен заботливая мать!
Вперед, вперед полков святая рать_
Ужель мы иноверцев не осилим?!
Вы, смутьяны, подлецы, беспокойные юнцы -
Вам ли против власти бунтовать?!
Чем ловить в Сибири блох,
Будет лучше, видит Бог,
Жизнь свою за Родину отдать!
Ура, ура......
А кому удастся всё ж
Ни под пулю, ни под нож,
Тот, надеюсь, наконец, поймёт.
Царь хоть плох, но он - отец!
Так давайте ж наконец,
Жить, как все,
А не наоборот..
Ура, ура...
Такая вот песенка и посвящена она военному министру Чернышову, а уж никак не Грачеву... Им, нонешним, никаких песен, ни с каким знаком, посвящать не хочется. Хватит уже. Сталин по крайней мере, был злодей, трагедия всё-таки предпочтительнее фарса. Но какой страшный, этот фарс. Когда за деньги можно любого - раз и нету. А если большие деньги, так можно и целый народ. Вот и превращается Кавказская война 19-го в кавказскую бойню конца 20-го века. Когда лжи очень много, во что она превращается? А мы разве умеем не врать? Когда вранье что-то вроде кислорода? Страшная страна, но ведь наша, своя, единственная, чёрт побери!
Так получилось, что эти поля
И буераки,
Эта забытая правдой земля
Тонет во мраке.
Так получилось, мой друг дорогой,
Нету у нас и не будет другой -
Здесь мы могильной станем золой,
Всё остальное - враки.
Так получилось, что все мы с ней,
Злой, равнодушной женой своей,
Матерью бедных наших детей
В нерасторжимом браке.
Но ведь нельзя ненавидеть то, что нужно любить. Так просто нельзя! Я с детства учился ненавидеть фашизм. Потом, в юности, после 20 съезда, к этому присоединилась ненависть к Сталину. Наивный человек! Как будто не понятно, что дело не в Сталине вовсе, а в сталиных. А им и при демократии хорошо. Просто власть диктатуры ими заменена на власть денег, который опять же у них и им подобных. Каков демос, такова и кратия! Но когда ненавидеть нельзя, а любить не получается, надо пожалеть. Вот я и жалею - врачебная закваска сказывается. Пожалеют ли они меня, я очень сомневаюсь. Да разве в этом дело? Каждый выбирает по себе. Вот уж кто умел выбирать, то это наши герои.
Так что пора вернуться к ним.
Сейчас так модно хвалить царей! Что ж, все познается в сравнении. Но то, что Николай Павлович, при всем его уме, не был ни джентльменом ни рыцарем - я уверен. Для того, чтобы убедиться в этом, достаточно попросить у очаровательной директрисы музея декабристов в Петровске ключ от склепа Александрины Муравьевой, подняться на холм, отпереть чугунную решетку и, держа в руках букет саранок красных или желтых, войти внутрь и положить цветы на черную чугунную плиту. И вспомнить поседевшего в один миг Никиту Муравьева и их дочку Нонушку и всех ее, оставленных в Европейской России детей.
Спите дети,
Спите, дети..
Не видать на этом свете
Вам ни мать и ни отца.
От родимого крыльца
Убегает путь печальный -
Дальний, дальний, дальний, дальний..
Не видать ему конца.
Спите, дети!
Спите, дети..
Светлый ангел вас приветит,
К нам за ручку приведет..
Снегом след ваш занесет
Чистым-чистым,
Белым-белым!
Ель вам голосом несмелым
Песню ясную споет.
Спите, дети,
Спите, спите..
Нас с отцом вы не вините -
Богу ведомы пути.
Не свернуть и не сойти..
Спи, сыночек, спите, дочки -
Сердце рвется на кусочки!
Боже, праведный, прости!
Это ведь только Нонушка, в Сибири рожденная, хоть и осталась сиротой, но выжила, а остальные трое - погибли: двое умерли, а третья - сошла с ума. Император был молодцом - бороться с женщинами и детьми получалось лучше, чем с их мужьями и отцами. Конечно, до императоров, правящих после 1917 года, ему было далеко!! Ну так и мы - не декабристы. С нами так было можно, мы их к этому провоцировали.
И сейчас с нами много чего можно, например, не платить зарплату. Хотя сажать нас, наверное, уже нельзя - этот лимит для вождей вроде бы исчерпан. А исчерпан ли? Что на этот счет говорит "Исторический опыт?" А вот в Ялуторовске, когда я эту песню пел, люди плакали. Какие-то они странные, эти сибиряки!
Самый близкий от Европы зауральский городок - Туринск. Он и сейчас маленький и заштатный, снег там черен от копоти, а река Тура почти не приносит свежести. В середине прошлого века, когда здесь появились ссыльные декабристы, он был таким же, этот городок.
Помню, как в поезде Москва-Свердловск Веничка рассказывал мне про супругов Ивашевых - Василия и Камиллу. Отец Базиля приложил столько усилий, чтобы сына сюда перевели. А Камилла не выдержала и упокоилась в этой неприветливой земле первой, не дождавшись своего нового дома. Муж пережил ее ровно на год - заказал по жене панихиду, пришел домой и умер. Веня так здорово все это мне рассказывал, что песню я написал прямо в вагоне. Вот она.
Камилла, Камилла, Камилла!
В снегах твое сердце застыло.
И парки склонились с печалью
Над мерзлой землей Зауралья.
Но и за последней чертою
Душа не находит покоя -
Все плачет она, все хлопочет,
С любимым расстаться не может..
И с веток летит серебристая пыль:
"Мой бедный Базиль! Мой бедный Базиль!"
И сколько бы лет не промчалось,
Душа не пристанет к причалу..
Летит она легкой ладьею
Над времени черной рекою..
И с веток летит серебристая пыль:
"Мой бедный Базиль! Мой бедный Базиль"
Точной оказалась песня. Я убедился в этом, когда ясным мартовским утром прошел сквозь хрустальную березовую рощу и подошел к ограде, где рядом с Камиллой большой была могилка Камиллы маленькой - крестьянской девочки, названной в честь жены декабриста. Вот как далеки они были от народа! Спасибо, Венечка, за песню. И вообще, что бы мы все без тебя делали, капитан?!
Но хватит грустить, ей Богу. Совсем недавно, проходя по Б. Печерской улице, в любимом мною Нижнем Новгороде увидел я двухэтажный, желтого цвета особняк в семь окон по фасаду и доску на нем мраморную.
А на доске надпись: "Здесь, по возвращении из сибирской ссылки жили Иван Александрович Анненков и жена его Прасковья Егоровна (Полина Гебль) И дальше нечто странное - "прообразы романа А. Дюма "Учитель фехтования". Ну и ну! Дюма, конечно, писатель почтенный, но жизнь этой пары сама по себе любой роман перешибет. Это тот самый случай, когда правда интереснее любого вымысла. Помните, конечно, фильм "Звезда пленительного счастья"? И сцену венчанья? В фильме это все ужас как красиво, в жизни красоты было поменьше, но все равно было здорово - ведь это был их первый праздник, пусть в кандалах. И мне показалось тогда, что все они мысленно танцевали в этот миг. Что? Конечно же, мазурку! Вот вам и мазурка:
Что ж, что нет оркестра -
Пустяки, право!
Жениху с невестой
Слава, слава!
Главное, что вместе,
Пусть в тюремной келье..
Жениху с невестой
Славы и веселья!
Пусть поземка злится,
Заметая годы,
Будем веселиться,
Баловни свободы!
Что нам вой метели -
Мы не одиноки:
Ангелы слетели
К нам с небес высоких.
И в свечах венчальных
И в глазах счастливых
Нам мазурки дальней
Видятся разливы..
Как бы не бесилась
Вся царева стража -
Подпоем вполсилы
И станцуем даже!
Мог ли я предположить в далеком уже 1984-м, что через 11 лет я спою эту песню в переполненной людьми деревянной читинской церкви, той самой, где венчание это происходило? Так она вернулась на свое место, порадовав, я надеюсь тени далеких наших друзей. Ведь пока мы поем о них песни - они живы, они здесь, среди нас.
Михайловское, Тригорское и Петровское - что можно сказать о вас, кроме того, что уже сказано многими и лучшими, чем автор?
А все же и в мою судьбу места эти вошли так прочно и надолго. Они - составляющие того щита, который позволяет жить и выжить в любых условиях. Наряду со стихами самого Пушкина, который конечно же продолжает жить здесь куда явственней, чем на Мойке 12 и в других официальных местах. Пожалуй, только в Царскосельском Лицее дух его так же внятен. Впрочем, это сугубо мое, индивидуальное ощущение. Когда я впервые пешочком, вдоль озер и Сороти, прошел от Михайловского в Петровское и увидел там эту потрясающую по красоте аллею, написалась только одна строчка: "аллея карликовых лип в Петровском парке..." Так и жила она в голове долгих 10 лет, пока не появились мои декабристы, рядом с которыми постоянно, как-то мучительно вырисовывалась великая тень. Мучительно, потому что очень уж непростыми были их отношения. С одной стороны, друзья - Пущин, Кюхельбекер. С другой стороны - исторический гений Пушкина, автора "Бориса Годунова" и будущего исследователя истории Пугачевского бунта. Исследователя, в котором все противилось насилию. Вышел бы Пушкин, подобно Кюхельбекеру и Пущину на Сенатскую площадь (кстати, тогда ведь она называлась ещё Петровской)? Есть конечно, всякие легенды по этому поводу (читайте Эйдельмана, наконец), Но... В конце 18-го, особенно же в начале 19-го люди взрослели быстро. Два человека здесь вне конкуренции - Пушкин и Лермонтов. Но если Лермонтов как бы уже родился 4о-летним и за свои двадцать семь прожил ещё 100, то у Пушкина была прекрасная юность!
И если бы восстание случилось не в Петербурге, а, скажем, в Кишиневе и не в 1824, а в 1820-м, то тогда!!! В конце концов, поэт ведь невольник чести. А честь - и сейчас то штука не вполне удобная, а уж тогда - тем более! Скольких она привела в ряды тайных обществ и потом в Сибирь.
Ведь в 19 веке еще не научились говорить "смотри на вещи проще". Но я, кажется заболтался. Где же обещанная песня?
Протяжный вздох,
Короткий всхлип -
Колдуют парки.
Аллея карликовых лип
В Петровском парке.
С железной тростью человек,
Спешишь куда ты?
Не знает миг,
Но помнит век
Пути и даты.
И ничего не изменить,
Кто б ни пытался -
Из ткани выдернута нить,
Узор распался..
И не спасти, не удержать
На середине:
Уже написана скрижаль
Резцом по льдине.
Но отчего на белом кровь?
Откуда хлещет?
Не верит в гения любовь
Угрюмый резчик.
Вот почему средь тишины,
В пустынном парке
Своим всеведеньем больны,
Колдуют парки.
А вот еще одна - как проход видеокамерой от Мойки, вдоль Лебяжьей канавки к Неве - мимо безмолвных статуй, белеющих в глубине Летнего сада.
Добавляет дегтя в сон
Время в час по чайной ложке..
К дому Долли Фикельмон
Чья-то тень летит на дрожках.
Трудно маску снять с лица,
К своему лицу вернуться,
Облегчённо улыбнуться,
Роль доплакав до конца.
Пьеса кончена, и нам
Не слышны аплодисменты..
Совесть старая больна
Словом каменным memento..
Листья нехотя звенят
Под усталыми ногами,
Как статисты в мелодраме,
Горько статуи молчат..
Видно, тягостны им сны,
В пробуждении привычном
На задворках тишины,
В кулуарах экс-столичных...
Но летит, летит, летит
Тень знакомая вдоль Мойки..
Но дрожит, дрожит, дрожит
Огонёк в груди нестойкий.
Вот - полнеба захватил,
Разливается, как пламя..
Кто пришёл, да будет с нами
Кто придёт - уже в пути.
Уж как Бестужев- Марлинский спорил с Пушкиным! Как ругал "приземленного" Онегина! Да только ли он? Вот и Иван Горбачевский Пушкина не любил. Они, в большинстве своем остались почитателями классицизма - воспитавший их республиканский пламень 18 век говорил другим языком. Кто-то, предпочитал ранних романтиков и как Александр
Бестужев, служил романтизму самозабвенно. И жизнь ведь соответствовала. Тем более, что ни Молчалина, ни Онегина, ни, тем более, Печорина в Сибири не было. Там такие не водились. Вот и не понять было сибирским долгожителям стремительно взрослеющего поэта. Но когда на Кавказ пришло известие о гибели Пушкина на дуэли, Бестужев-Марлинский, уже получивший к тому времени желанный чин прапорщика и ждущий отставки сказал: "Жить не хочется" и напросился в очередное дело, в котором был так изрублен чеченцами, что даже следов от него не нашли.
Правлю в воду, ищу броду,
А коняга не идёт:
То ли чует непогоду,
То ли дна не достает.
Ах ты, жизнь моя, коняга,
Что ты топчешься на месте?
Как не медли, а придется
Прыгать в воду нам с тобой.
Красный кочет крови хочет,
Так и прыгает на нас!
Он погибель нам пророчит,
Будто знает, пробил час.
Ах ты, жизнь моя, коняга,
Что ты топчешься на месте?
Как не медли, а придется
Прыгать в воду нам с тобой.
Нам не мерить дальний берег,
Видит око - зуб неймёт...
По воде плывёт фуражка...
Душа по небу плывёт.
Ах ты, жизнь моя, коняга,
Что ж ты топчешься на месте?
Как ни медли, а придётся
Прямо в омут - с головой.
Как-то нашла меня по телефону девушка, которую звали Сашей и сказала, что можно выступить в Музее декабристов, но сначала надо показать программу некой Александре Анатольевне Лучшевой, которая будет дежурить в музее на выставке "Декабристы и русская культура". Я тут же подхватился и поехал. В музей, который открылся за пару лет до того в особняке, принадлежащем некогда Муравьевым-Апостолам, я хотел попасть давно, но все как-то не удавалось. И вот меня встретила очень моложавая пожилая женщина, очень энергичная, с пронзительными синими глазами и очень добрым лицом. Если бы мне тогда сказали, что ей уже за 80, я бы не поверил. Так судьба послала мне друга, пожалуй, одного из самых верных за всю мою жизнь. Мы понравились друг другу, и вскоре я уже стоял в первый раз на сцене малого зала ЦДРИ и пел и рассказывал все, что я к тому времени знал и написал о декабристах их многочисленным потомкам. Вот с этого-то вечера и потянулась ниточка в Сибирь. Сначала - в Тобольск, потом дальше - дальше - дальше, до самого Забайкалья. Никогда еще в своей концертной деятельности не чувствовал я так нужность своей работы. В Петровске-Забайкальском есть чудный хор, руководимый бывшим ленинградцем Витей Малярчиковым. Ах, как они поют!! Во времена Союза они объездили всю страну. К сожалению, сейчас это уже почти невозможно. Есть среди хористов чудный бас, учившийся некогда в консерватории. Он выучил несколько моих песен и поёт их. Как поёт! И вот он мне сказал, на полном серьёзе: "Вы для нас явление". Спасибо! Это вы все - явление в моей жизни, дорогие сибиряки - и неукротимый Малярчиков, и ясноглазый художник-график Коля Полянский, всего себя посвятивший декабристам. Гравюры его надо видеть - в них столько любви и тепла к этим людям, что можно простить все: и небольшие неточности костюмов и несколько наивную трактовку событий. Это неважно.
Знаете, что самое страшное в организации выставки? Это - посадка в поезд. Матвей Иванович Поливанов сразу становится старшим и командует погрузкой. Вот талант у человека! Он говорит, что внутри у него сидит кто-то, кто его ведет, и он всегда оказывается в нужном месте в нужное время. И все начинают ему помогать - и мы, и железнодорожники и милиция! О, как мы грузились в Кургане! А как заблудились на машине по пути из Тобольска в Ялуторовск! А бесконечные погрузки на Казанском вокзале! Сколько всего было! И если серьезных сбоев не происходило, то в этом заслуга именно Матвея Ивановича - потомка декабристов Норова и Поливанова, человека, влюбленного в историю своего рода, находящего в этой истории оправдание собственной жизни.
Александрина, как мы все называем А.А., родилась не где ни будь, а в Женеве и умудрилась получить два дня рождения - в декабре и июне. Не буду здесь раскрывать секрета, но если бы у неё было 365 дней рождения, мы бы с удовольствием отмечали их все. Тем более, что застолье и дружескую беседу она о б о ж а е т!!. Судьбе угодно было распорядиться так, что лучистая Александрина, хоть и не была потомицей какого-нибудь декабриста, но оказалась внучкой воспитанника одного из самых загадочных участников восстания - Гавриила Степановича Батенькова, человека, более двадцати лет просидевшего в одиночной камере!
Сначала в Шлиссельбурге, а потом - большую часть этого срока в Петропавловской крепости, viz-a-viz с главным другом всех декабристов Николаем Первым.
Слова, как в горле кость,
Любезный мой монарх..
Я бородой оброс,
Как древний патриарх.
С печатью на губах,
Я с богом лишь одним
На разных языках
Страдающей земли
Беседую, но тьму
Не проникает свет -
Моленью моему
Ни отзвука в ответ.
И замыкает круг
Как в бесконечном сне,
Молчание вокруг,
Молчание - во мне.
Беспомощный язык
Гортань мою прикрыл,
Один звериный рык
В груди моей застыл.
О, власть, как ты права!
И ты, мой государь!
Я все забыл слова,
Но помню слово царь!
Я рядом с титлом сим,
В мозгу всплывает вдруг
Из глубины трясин
Стальное слово Брут.
А рядом слово друг..
Ну, вот и все слова.
И снова замкнут круг -
Безмолвствует Нева.
Нет, вряд ли мы узнаем всю правду о Гаврииле Степановиче! Наверное, надо бы для этого погрузиться в тайны русского масонства. Вот мой друг, тоболяк Юрочка Надточий, написал о нем книгу целую, но многое осталось и ему неясным. Зловещей тенью над судьбой этого человека нависла близость к российскому реформатору Сперанскому. Может быть, здесь надо искать разгадки, но что гадать! Как бы то ни было, но этот человек, единственный из всех декабристов имевший опыт реального управления государством, честолюбивый, талантливый, провел в одиночке больше трети своей жизни. Почти онемел - разучился говорить. Едва не сошел с ума. Но выжил и выстоял. Вот он, уже по прошествии ссылки, возвращается из Томска в Калугу. Это его стихи, я их только озвучил. Хоть это и не положено, но я их пущу на эти страницы.
Утром уеду отсюда.
Ждут меня новых скитаний дороги...
Это судьба иль причуда -
Мыкаться по свету в вечной тревоге,
Тихую пристань минуя?
Слышу твой шепот зловещий,
Ночь одинокая, ночь неживая...
Буду укладывать вещи,
Не торопясь, бормоча и зевая,
Словно старик трехсотлетний.
Берег провижу далекий,
С близкими встречу желанную вскоре.
Кануло в омут глубокий
Лет прожитых перезрелое горе, -
Что ж мне так грустно, не знаю.
Вот в Томске и отогрелся Гавриил Степанович в семье Лучшевых, а потом и в Калуге доживал с ними свою жизнь. Достаточно посмотреть на Александру Анатольевну, чтобы понять - это оттуда, из той жизни в эту идёт свет ее глаз и душевное тепло. И, правда, ведь Лучшевы всегда были лучшими людьми.
Вот как-то неожиданно и, может быть, совсем невпопад вспомнилось, как после многочасовой снежной дороги, едва не заблудившись, прибыли мы в Туринск и девочки, хозяйки местного, только что открывшегося музея в доме Ивашевых, Инна, Таня и Леночка поили нас сибирским чаем с молоком. Как потом я пошел бродить по пустынному зданию и в одной, совершенно еще пустой комнате увидел портрет Камиллы, освещенный лампой. Как она была хороша! Эти глаза запали в душу, и я помню их выражение до сих пор.
Мне с каждым годом все дороже
Сиянье ваших милых глаз..
Я недостоин вас, но всё же
Какая радость видеть вас!
И знать, что в этом мире тленном,
Среди всеобщей суеты,
Мне не избавиться от плена
Спокойной вашей красоты.
Что как бы не старалось время
Стереть любимые черты,
Его безжалостное бремя
Слабее вашей чистоты.
Мне с каждым годом все дороже
Сиянье ваших милых глаз..
Я недостоин вас, но все же,
Какое счастье видеть вас!
Мы знаем вас наперечет, сохранившиеся жилища декабристов в Туринске, Ялуторовске, Петровске-Забайкальском, Иркутске и Селенгинске! Вас всё труднее и труднее поддерживать в сносном состоянии. Кто же поможет нашим друзьям - сибирякам? Они делают все, что могут, но откуда ждать помощи? Не из Москвы же, которая единственный свой музей декабристов просто разрушила...
Когда хочется подышать чистым воздухом, открываю любую книжку Натана Эйдельмана. Любую. Но особенно "Большого Жанно". Открыл - и Пущин тут как тут. А разве лучшего собеседника, лучшего корреспондента можно себе представить? Сколько же он получил за свою жизнь и отправил писем!!! Сколько раз помог тем, кто его просил о помощи! Да что говорить - если бы из всех декабристов знал я только его да, пожалуй, еще Николая Бестужева то и то хватило бы мне на целую жизнь восхищения. Что говорить, любезный читатель! Раз ты читатель, то и читай не эту дребедень, а опять же Эйдельмана. И еще Лотмана. Эти два еврея лучше кого бы то ни было проникли в суть русской истории. Проникли и для нас дверцу оставили открытой. За что им спасибо и низкий поклон. А вот Пущин в день знаменитый - 19 октября года 1854-го. Они собрались вместе у Мишеля Яковлева - "паяса 200 персон". Осталось их к тому времени в живых не больше десятка. Так распорядилась жизнь с первым лицейским выпуском.
Ах, Яковлев, паяс двухсот персон,
Изобрази знакомую персону!
Вот юноша с главою убеленной
Ах, Яковлев, неужто то не сон ?
В Элизиум теней наш тесный круг
Переместится завтра, но пока мы
Играем вместе акт последний драмы,
Содвинем же бокалы, верный друг!
Ах, Яковлев, покуда живы мы -
Живет Лицей в нас юностью счастливой!
Несут нас дружбы мощные приливы
На дальний брег, покуда живы мы!
И вспомнился мне милый Дельвиг, этот гений дружбы, с его "Нынче други в братский круг Нас собрал отец похмелья. Поднимите кубки вдруг В честь и дружбы и веселья." И трагический, совсем не смешной Кюхля, на чью могилу остолбенело смотрел я мартовским вечером в Тобольске на Завальном кладбище, постигая, как же далеко все они легли в эту землю друг от друга - Пушкин, Дельвиг, Кюхельбекер и Баратынский. И с высокого берега Иртыша увиделась мне вдруг вся Россия, столь безжалостная во все времена к своим поэтам. И столь безмерно щедрая к ним, потому что подарила им самое главное - русский язык!
Впрочем, Иван Пущин, прочитав сей пассаж, наверное бы усмехнулся. С его чувством юмора с патетикой нужно было бы быть поосторожней! Однако с друзьями, любимыми и он был нежен и сентиментален. И хорошо. И правильно.
Вот и подходит к концу наша история. Может быть, пара песен осталась за бортом. Вот о Лунине не сказал ничего. А ведь было и две песни написано. Но давно не пелись - и забылись. Потом о нём скороговоркой нельзя - о нем бы отдельную программу сделать. Да вот еще в Акатуе побывать - я туда не доехал. Может быть, Чита позовёт так и доберусь. Тогда и поговорим. Поезд идёт мимо Петровска-Забайкальского медленно-медленно. Если ехать на Запад, скоро будет станция Слюдянка и вкусные-превкусные омули. На верхней полке по старой привычке подводника отсыпается Веничка. Нам тепло и уютно, и через 5 суток мы будем в Москве. Когда декабристы ехали по зимнику домой, они ехали куда дольше, по дороге заезжая к своим, рассеянным по всей Сибири, Восточной и Западной. Они ехали домой. Жизнь прошла.
А в Сибири холода, холода..
За друзьями ходит смерть по пятам.
Только стоит ли жалеть, господа,
Что полжизни мы оставили там.
Пётр десницу над Невою простёр,
И присягу в нас вбивает картечь..
Но свободы воздух сух и остёр,
Как себя нам от него уберечь?!
Выбор сделан, и пути нет назад
И взметнулись души выше крестов.
Посмотри же нам, Россия, в глаза,
Полюбуйся на любимых сынов.
Им, любимым, не лавровый венок,
Не оркестров многотрубная медь..
Им, любимым, да покрепче острог,
Да погромче кандалами звенеть.
Только стоит ли об этом тужить?
Быть нам первыми судьбой суждено!
Не обидою нам сердце сушить,
Если болью кровоточит оно.
Только б знать, что всё не зря, всё не зря -
Так не жаль и тридцати долгих лет..
Занимается над лесом заря,
Санный путь бежит за солнцем вослед.
1984 - 1997
Р.S. Ах, как не хочется расставаться, любезный мой читатель! Тем более уходить из того времени в наше. Но ведь надо. Вот у меня опять получился концерт, ибо все рифмованные слова, попавшиеся тебе на этих страницах, имеют мелодию, а, значит, их можно спеть. Я и кассеты с песнями выпустил. Может быть, они тебе попадутся - не поленись, послушай, может быть, тебе будет интересно. Я уже больше года не был в Сибири и начинаю тосковать о ней и о людях, встретившихся мне на этом пути от Тобольска до Читы. Надеюсь, все они живы и здоровы и по-прежнему так же любят декабристов и служат их памяти верою и правдою. Я очень надеюсь на встречу и пусть эта небольшая книжечка будет им приветом от меня. Мы здесь, в Москве, часто о них вспоминаем. И когда собираемся за хлебосольным столом у Александры Анатольевны Лучшевой - я, Вениамин Иванович Поляков, Алексей Матвеевич Поливанов и еще кто-нибудь из наших друзей, обязательно пропустим рюмочку-другую за Сибирь и декабристов, сумевших из своего далёка объединить нас всех, таких разных, общей любовью. Гусары пьют стоя, а женщины - до дна!