Наркоманов на Сахалине в 50-60-е годы было немеряно. В тайге на скрытых от глаз делянках выращивали опийный мак, потом перерабатывали его в какую-то бурду, которую носили в разномастных флакончиках их-под лекарств и всаживали себе в вену грязным шприцом с помощью явно не стерильной иголки. Их и узнать можно было по многочисленным рубцам в локтевой ямке и на предплечье.

Другие предпочитали добрую трубку смертельного зелья в компании с такими же доходягами в подпольных опиокурильнях. Впрочем, подпольными их можно было считать с большой натяжкой - милиция о них прекрасно знала, но предпочитала не связываться: большинство аборигенов этих веселеньких заведений состояла из корейцев, не имеющих гражданства. Вместо паспорта у них был вид на жительство, с нашим правосудием отношения были странными - в армии они не служили, арестовать их было непросто, а судить еще сложнее. Короче - власти сосуществовали с ними бок о бок, стараясь не замечать: толку мало, а хлопот не оберешься.

Вот такие-то корейцы и составляли большинство наркоманов - остальные трудились как папы Карлы или на местном бумкомбинате или в качестве огородников.

Что касается последних, то они умудрялись в гнилом южносахалинском климате выращивать помидоры. Огурцы и всякую зеленушку, продавая их охочим до витаминов сахалинцам с криками "Эй, хозяина, мадама, подходи!" Сами же они на такое обращение почему-то обижались.

Вообще за их внешним улыбчивым смирением читалось что-то совсем другое, вроде ножа в спину. Этакая непроницаемая недоброта. Помню, у одного моего приятеля был короткий роман с кореяночкой, вполне симпатичной и веселой, так он говорил, что в некоторые моменты ему почему-то все-таки становилось страшновато. Но разговор, впрочем, о другом.

Дежурство было в самом разгаре, когда у крыльца приемного остановилась "раковая шейка" и два дюжих сержанта буквально внесли за локоточки странное существо в отребьях и аккуратно опустили его на топчан. От существа исходил смешанный запах ацетона и чеснока. Был он почти без сознания, тяжело дышал, пульс прощупывался еле-еле. Ручки и ножки были тоненькие- претоненькие, прямо спички, жира не было просто нигде, зато живот огромной горой проступал сквозь одежду. Печенка определялась где-то в тазу, была плотная-преплотная и вся в буграх.

Для моего педиатрического нежного сердца срелище было просто избыточным. Увидев на локтевых сгибах старика характерные рубцы, я все понял, но надо же историю болезни заполнить! Как там у Райкина? - "Укушенный, как ваше фамилия?"

Во-во, самое то! Выснилось, однако, что по русски на доходяжка ни бум-бум и тогда я позвал нашу санитарку-кореяночку, чтобы она с ним поговорила. Что тут началось! Наша аборигенка краснела-бледнела, насколько это было можно заметить на смуглой коже, но со стариком разговаривать категорически отказалась. С трудом я вытянул из нее, что по их обычаям младший не может просто так обратиться к старшему, надо подождать, когда тот соблаговолит…

Поскольку этого золотого мгновенья мы могли запросто не дождаться, я плюнул на формальности и решил заняться непосредственно лечением. В том далеком 1963-м я почти совсем не знал, как помочь бедолаге, потому позвонил Розалии, заведующей нашей терапии. Она в это время стряпала свой фирменный сногсшибательный пирог и разговаривала со мной спокойно. Но быстро.

- Сколько у тебя наркотиков? - деловито спросила она.

Я только недавно принял дежурство и знал это назубок.

- Пятнадцать промедола, десять омнопона и пять морфия.

- Ну, оставь парочку ампул на всякий случай, а остальное собери в один шприц и введи ему, если вену найдешь..

По молчанию в трубке Розалия поняла, что со мной что-то не так. Еще бы: я сравнительно недавно сдавал экзамен по фармакологии и пре-е-красно помнил высшую разовую дозу!!! Розалия хмыкнула:

- Да не боись, салажонок, ничего ему не будет. Ну введи перед этим глюкозу с коргликоном и витаминами, если дрейфишь. И вообще, кончай бодягу - у меня пирог сгорит.