История, которую я вам расскажу, может показаться невероятной, да и мне самому кажется таковой. Однако же жизнь, реальная жизнь часто бывает удивительнее самых изощренных фантазий. История эта происходила в Италии, в первой половине ХIX-го, удивительно богатого на события века.

На высоком холмистом берегу в окрестностях городка Реджо-ди Калабрио, среди виноградников, терассами спускавшимися к теплым водам Мессинского залива, стояла старинная вилла, почти безлюдная, но ухоженная и подновленная.

Жители городка часто видели, как по дороге, серпантином поднимавшейся с берега к вилле, подъезжала щегольская коляска, запряженная прекрасной парой лошадей.

Из коляски выходил средних лет господин в одеянии, выдающем в нем художника - коротком черном бархатном плаще и малиновом бархатном же берете. Все в этом господине - и одежда и осанка,и холеные руки с длинными, усыпанными драгоцеными перстнями пальцами, выдавало привычку к богатству и спокойную уверенность к себе.

Он прощался с кучером, что-то говорил ему, и коляска отправлялась вниз по серпантину в город, где обычно кучер проводил ночь, чтобы наутро или через несколько дней забрать своего седока.

Звали господина Томазо Чинелли, он был известным художником, писал натюрморты и мифологические сценки. Картины его нарасхват раскупались знатью Неаполя и Рима, выставлялись в лучших картинных галлереях. Он был академиком живописи, членом жюри всевозможных престижных выставок и денег у него, что назывется, куры не клевали.

Надо однако сказать, что появился он на артистическом горизонте Италии как-то вдруг, лет двадцать тому назад. Никто не знал, где и у кого он учился, а просто так - выставил три своих натюрморта на годичной выставке Салона в Неаполе в 1829 году и был замечен. Все три его картины, отличавшиеся сочными, глубокими красками и отличной манерой письма были куплены одним знаменитым меценатом из дома Медичи.

С тех пор и началось восхождение к славе и богатству и сейчас, через столько лет, прошедших после первого успеха никто никаких вопросов уже и не задавал.

Все привыкли к тому, что Томазо жил скорее уединенно, в богемной жизни почти никакого участия не принимал, говорил всем, что может творить только в глубоком одиночестве и очень неохотно посещал мастерские и студии своих знакомых художников.

Однажды к нему пристал молоденький начинающий художник, буквально напрашиваясь в ученики. Томазо почему-то рассвирепел и прогнал юношу, придравшись к какому-то ничтожному обстоятельству.

У него была роскошная квартира в Неаполе, где ничего, впрочем не напоминало, что в ней живет художник. Да он здесь никогда и не работал. Когда ему удавалось заполучить несколько заказов, он уединялся на какое-то время на своей вилле в Реджо-ди-Калабрио и через некоторое время привозил заказчикам то, что они хотели, вызывая у них, как правило, чувство глубокого восхищения своими картинами.

Никто из жителей городка не мог похвастаться, что видел кого-нибудь из обитателей виллы, кроме самого господина Томазо и его слуги. Последнего, впрочем, видели немногие.

Однако же быт там был как-то налажен, потому что иногда Томазо проводил дома несколько дней подряд. Провизию туда доставляли несколько человек - зеленщик, мясник, рыбак Пьетро и молочница Мария. Они подъезжали к калитке сада, звонили в звонок, из дома выходил сухощавый слуга, обильно заросший волосами,, молчаливо расплачивался, и забирал провизию. Других слуг в доме, по видимости, не было, по крайней мере никто их не видел.

Впрочем, в самом облике и манере поведения господина Томазо ничего таинственного и необычного не было. Он был улыбчив и приветлив, и если встречал своих поставщиков в городе или у своей виллы, раскланивался с ними и приветливо улыбался. О нем мало судачили в городке, даже гордились, что живут рядом со знаменитым художником. Удивлялись несколько, что у такого сравнително молодого, приятного и богатого господина нет жены, но супруга местного бургомистра, побывав в Неаполе, узнала от своей ближайшей подруги, что в доме господина Томазо в этом городе, несмотря на его нелюбовь к шумным сборищам, женщины появляются совсем не редко.

После этого все решили, что уединенная жизнь художника на вилле в Реджо-ди-Калабрио помогает ему творить и оставили его в покое.

Между тем все обстояло совсем не так просто. Не буду томить читателя ненужной таинственностью и расскажу все, как есть. Угрюмый слуга, заросший волосами так, что сквозь густую растительность можно было разглядеть только черные угли горящих глаз, на самом деле деле приходился господину Томазо братом, и не просто братом, а близнецом. Звали его Джакомо.

Когда-то они жили на севере Италии, в Милане. Отец их, Карло Чинелли, занимался торговлей, участвовал в военных подрядах разбогател во время наполеоновских войн, но потом, вскорости после крушения империи, разорился и умер. Вслед за ним умерла Анна, мать мальчиков, оставив их на попечении старой тетки Терезии. Им было всего 9 лет, когда умерла и тетка. Тут близнецов разлучили - Томазо попал в семью к дяде по отцовской линии, мэтру Розетти, неаполитанскому стряпчему, а Джакомо увезла в Баварию двоюродная сестра матери Лючия, вышедшая замуж за торговца картинами и жившая с мужем и двумя дочками в Мюнхене.

Близнецы, как это часто бывает, долго тосковали друг без друга. но через несколько лет разлуки зажили каждый своей жизнью. К двадцати трем годам Томазо унаследовал практику своего дяди и скоро стал, несмотря на молодость, довольно преуспевающим адвокатом. Жизнь Джакомо сложилась не так гладко. Вначале все было хорошо - муж Лючии,который не только торговал картинами, но и сам был недурным худлжником, давал своему подмастерью уроки живописи. Тот оказался способным учеником, но хозяин вскоре продал свое дело и уехал на заработки в далекую Россию с женой и дочерьми. Приемыша они с собой не взяли и снабдив небольшой суммой денег, отправили во-свояси навстречу судьбе.

Поразмышляв немного, Джакомо решил найти брата, о котором к тому времени знал только, что тот живет в где-то в Неаполе. Ему, впрочем, повезло - вскоре от одного знакомого антиквара он случайно узнал адрес Томазо, написал ему письмо и получил приглашение приехать. Денег на дилижанс у него не было, и он, понадеявшись на крепкие свои ноги, пустился в путь пешком, зарабатывая себе на хлеб и кувшин вина малярными работами, до которых был большой охотник. Стояло жаркое лето, торопиться ему не хотелось и Джакомо потихонечку брел по живописным дорогам Средней Италии, приближаясь к заветной цели, разглядывал попадавшиеся там и сям развалины древнеримских храмов, восхищаясь живописными руинами.

За южной окраиной небольшого городка Гаэто, в половине римской мили от остатков крепостных ворот, дорога уходила в густые заросли орешника. Тут-то и произошло с Джакомо событие, горестным образом изменившее его жизнь.

На опушке ореховой рощи стояла небольшая траттория, и путник, вдруг почувствовавший усталость, решил переночевать здесь, а утром пуститься в дальний путь, чтобы уже к вечеру закончить его в Неаполе.

Он без труда получил комнату, поужинал, помылся, приготовил чистую рубашку, чтобы надеть ее с утра, почистил башмаки и лег на широкую, пахнущую свежим сеном кровать. Поспать ему, однако, не удалось.

Неизвестно уж почему, Джакомо произвел на хозяина впечатление богатенького, скрывающего по каким-то причинам свое богатство. Он решил Джакомо напоить и хорошенько обыскать. Но тот, уставший от долгой дороги пить наотрез отказался, чем только еще больше усилил хозяйскую подозрительность.

Трактирщик о чем-то пошептался со своей хорошенькой племянницей и спустя некоторое время девица появилась в комнате у нашего путника полураздетой и решительно дала ему понять, чего хочет. Джакомо не успел и глазом моргнуть, как плутовка забралась к нему в постель и начала настырно снимать с него исподнее..

Дальнейшее напоминало какой-то дурной сон, который он позднее так и не смог связно восстановить в своей памяти. Какой-то страшный стук в дверь, крики, шум, угрозы. Девица с криками :"Караул, помогите, насилуют!", бежит к двери и пытается ее открыть. Джакомо хватает со стула свою одежду и выпрыгивает в окно со второго этажа ,буквально на голову какого-то человека, сшибая его с ног, за ним гонится еще кто-то, он прячется за дерево, ставит преследователю подножку, тот понимается, шатаясь и тут Джакомо, обезумев от страха, наносит преследователю удар тяжелым подсвечником, невесть как оказавшимся у него в руке.

Тот снова падает, глухо стукнувшись головой о мощеные плиты двора и Джакомо ныряет в спасительную ночь, так ничего и не сумев понять.

К вечеру следущего дня, грязный, в ссадинах и царапинах, с огромным синяком под глазом, Джакомо пришел к дому брата. Тот был один. Не берусь описывать чувства, овладевшие благополучным Томазо, когда он в постучавшемся к нему в дверь оборванце узнал брата. К чести его надо сказать, что он преодолел свое смущение и брезгливость и радостно обнял его.

Через полчаса Джакомо, умытый и переодетый,сидел напротив брата и уплетал холодную курицу, запивая ее вином и рассказывал с набитым ртом историю своих злоключений. По счастью, Томазо отпустил сегодня утром слугу на несколько дней - у того рожала свояченица и надо было помочь - и в доме никого не было.

Узнав все, Томазо озаботился, но брату ничего не сказал. Уложил его спать, а сам долго еще сидел у затухающего камина, обдумывая ситуацию. Утром, когда Джакомо еще спал, на улице раздался звонкий голос мальчишки, разносчика газет. Верный своим привычкам, Томазо развернул утреннюю газету и обомлел: на первой странице огромными буквами чернел заголовок - "Неизвестный бандит обесчестил бедную девушку и убегая от мести ее братьев, убил одного из них и ранил другого".

Прочитав статью, Томазо понял, что брату грозит страшное: убитый был сицилийцем, якобы обесчесченная девушка тоже, и теперь, когда история стала достоянием гласности, независимо от истинного положения дел у бандитов просто не было другого выхода, как отыскать Джакомо и убить его. Но смертельная опасность не парализовала изворотливый ум стряпчего.

Поняв, что решать надо быстро, и ошибки в его действиях быть не должно, Томазо рассудил, что во первых, свидетелей того, что брат к нему приехал, нет. Более того, в Неаполе ни одна живая душа не вообще не знает о существовании Джакомо. Можно было бы отправить брата за границу, куда-нибудь в Америку или Австралию, но здесь самому не обойтись, нужна посторонняя помощь, да и время потребуется немалое.

Решение, как это часто бывает, пришло неожиданно и было достаточно простым. Полгода назад, решив вложить деньги в недвиживость, удачливый стряпчий приобрел на самом юге полуострова, в маленьком городке Реджо-ди-Калабрио небольшую изящную виллу, окруженную обширным садом за высокой каменной изгородью. Когда он намекнул слуге, что какую-то часть времени он будет жить на вилле, которую уже успели отремонтировать и обставить модной мебелью, тот взмолился, чтобы хозяин нашел для виллы другого слугу, так как семейные дела не позволяли ему надолго отлучаться из Неаполя. "И прекрасно!"- подумал сейчас Томазо. "Очень все это кстати".

Так и появился в Реджо-ди-Калабрио постоянно там живущий на вилле господина Томазо слуга, который содержал в порядке дом, и изредка, раз в два-три месяца, обслуживал своего элегантного хозяина. В этом высоком, сутуловатом, обросшем бородой просто одетом человеке никто не признал бы брата-близнеца выхоленного, аккуратного, изящного Томазо.

Кучер, который привозил господина Чинелли был местным, коляску он держал большей частью в конюшне, стоявшей в глубине сада виллы, а когда хозяин приезжал - у себя на дворе. Тот вызывал его в Неаполь письмом и старался долго не задерживаться с отъездом. Да и не похож был этот кучер на словоохоливых итальянцев - молча запрягал, молча приезжал в Неаполь, молча привозил хозяина. С его слугой, когда приходилось забирать коляску сверху , из конюшни, разве что парой слов мог перемолвится, да тот и не поддерживал никогда разговора.

Так постепенно исчез из жизни Джакомо Чинелли, превратившись в слугу своего брата. Томазо удалось убедить его, что только внутри их убежища можно надеяться на безопасность.

Прошел год. Однажды, в один из своих приездов, увидел Томазо в комнате, которую занимал брат, прекрасный набросок углем. Нарисован был букет роз, да так искусно, что несмотря на черно-белую фактуру, цветы как-бы сияли оттенками цвета. "Боже, как красиво!"- воскликнул он. Ободренный похвалой Джакомо молча притащил еще с десяток набросков, один лучше другого.

"Да у тебя талант, брат!" -воскликнул пораженный Томазо своему брату-близнецу. Тот скромно потупился. Братья сели за стол, выпили вина и впервые за долгое время разговорились о своей жизни. Томазо был счастлив, что Джакомо наконец-то обрел занятие, которое поможет скоротать ему невольное одиночество. О том, чтобы нарушить его, не могло быть и речи.

Как-то в разговоре с одним знакомым полицейским чиновником он осторожно напомнил о давней истории и узнал, что братья убитого бандита буквально роют землю, чтобы узнать, куда делся пропавший путник, что старейшины рода дали разрешение им на кровную месть, которая не знает срока давности и что полиция бессильна защитить того, кому эта месть грозит, где бы он не находился.

Когда Джакомо, уставший от домашних дел, которые он, впрочем, совершенно добровольно взвалил на себя, уснул, Томазо долго сидел у горящего камина и все смотрел и смотрел на рассставленные в ряд натюрморты брата. Они вызывали странное чувство - это были не просто цветы и какие-то предметы - за ними, за этими полотнами чувствовалось что-то другое - тяга к свободе, может быть, тревога, предчувствие бури.

Один, нарисованный акварельными красками, оставшимися от прежних хозяев виллы, изображал большой букет садовых цветов,стоящих на столике в саду. Над этим букетом, выше садовой изгороди сияло напряженно голубое небо с небольшим темным облаком в правом верхнем углу. Казалось, еще минута и все изменится - облачко превратится в грозовую тучу и подует ветер, опрокинет вазу, разбросает цветы по земле.

Утром Томазо спустился пешком в город, купил в лавке на городской площади лучших масляных и акварельных красок, холст, подрамники, кисти, разыскал своего кучера и отправил все это богатство на виллу. С тех пор не проходило ни одного приезда, чтобы он не привозил брату принадлежностей для рисования, редких книг по искусству, новых художественных журналов. А тот тратил на занятия рисунком и живописью все свое свободное время, не переставая. впрочем, вести хозяйство и следить за домом. Томазо подумывал уже о том, чтобы взять кого-нибудь ему в помощь, но, как вы понимаете, лишние глаза и языки были им в их положении вовсе ни к чему.

Это было лучшее время для близнецов. Они очень сдружились, у них появилась наряду со страшной, омрачающей их жизнь тайной, тайной, полной страха и сковывающей их жизнь, тайна другая - светлая и увлекательная. Джакомо рисовал, Томазо, никогда в жизни не бравшего в руки кисти или карандаша, постепенно увлекала не только живопись и графика брата, но и книги по искусству.

Он стал ходить по музеям и с увлечением рассказывал Джакомо об увиденном. В его достаточно серой жизни стряпчего появился некий светлый луч, который наконец-то связал его с братом почти в одно целое. Он приезжал на виллу так часто, как позволяли ему дела.

Так продолжалось до того самого знаменитого Салона 1829 года, где Томазо выставил впервые картины Джакомо и успешно продал их. И еще некоторое, довольно, впрочем продолжительное, время после. Сначала братьев просто забавляла эта ситуация. Они дурачили доверчивую публику, получая от этого удовольствие. Постепенно, однако ситуация стала меняться. Мало-помалу Томазо привык к роли известного и модного художника. В живописи он разбирался, язык у него был подвешен, как надо, и он постепенно вошел в роль мэтра. К тому же доходы от живописи брата становились все ощутимее. Если вначале Джакомо с воодушевлением говорил о том, что настанет время, минует опасность и он будет счастлив открыть миру правду, то постепенно это воодушевление стало уменьшаться, уменьшаться, пока совсем не сошло на-нет.

На руку этому сыграла и кровавая история, произошедшая в Северной Америке и достигшая берегов Италии - там сицилийцы расправились с человеком, тридцать с лишним лет скрывавшимся от кровной мести. Надо сказать, на Джакомо это история не произвела почти никакого впечатления - он, с одной стороны, устал бояться, с другой - был настолько увлечен живописью, что весь мир перестал для него существовать.

Зато Томазо нашел внутренний повод узаконить существующее положение и оправдать странное положение своего брата. Он теперь играл роль как-бы старшего брата и даже хозяина, начал потихоньку давить на Томазо, заставляя того писать не то, что ему бы хотелось, но то, чего требовали мода и заказчики.

Джакомо ворчал и подчинялся, но не всегда. Впрочем, даже его несогласие иногда приносило свои неожиданные плоды. Как то ему приснились во сне удивительные цветы, вокруг которых порхали удивительные же создания, похожие на эльфов. Проснувшись, он бросился к мольберту и вскоре четыре фантастические картины были готовы.

Томазо, увидев их, удивился, попробовал возмутиться, но возмущение его скоро стихло. Тайным чутьем продавца картин, которым он, собственно и являлся, он почувствовал, что это будет продаваться и за большие деньги. Чутье его не обмануло. Как не хотел Джакомо подольше пожить со своими картинами, Томазо упаковал холсты и отвез в Неаполь. Успех был ошеломляющий. Газеты взахлеб писали о новом успехе мэтра, о начале нового направления, хвалили. Все четыре картины ушли за огромные деньги какому-то лорду из Англии.

Томазо испытывал странные чувства. Впервые он понял степень своей зависимости от творчества брата и это было неприятно. Он уже не хотел другой жизни, он привык слыть известным художником. Роль эта ему нравилась и удавалась. Он прекрасно разбирался в живописи и Джакомо стал казаться ему просто еще одной его рукой, выполняющей скорее рутинную работу. Он, он был творцом,он выдумал этот план, он спас Томазо от смертельной опасности, он сделал его настоящим художником! Не будь его, Томазо, валялся бы Джакомо где-нибудь в придорожной канаве с проломленным черепом или кровавой дырой в боку. Сицилийцы шутить не любят!

Но этих рассуждений хватало не надолго. Бессильная зависть все чаще и чаще холодной змеей заползала в его душу, заставляла быть с братом надменным и сухим. Потом он раскаивался, вспоминал, как он любит его, единственно близкого ему человека на свете. Но справляться с завистью становилось все труднее. Он понимал, что Джакомо живет жизнью творца, что ему не нужна та суета и блеск внешней жизни, в которой купается он сам.

В такие минуты Томазо не задумывался, что вряд ли выдержал бы суровую жизнь творческого человека, что ему могло просто не хватить мужества переживать частые падения ради редчайших взлетов. Ему казалось, что дар художника дался Джакомо легкой ценой, что он творит как птица, не ведая того, что делает.

Между тем Джакомо очень удивился бы, узнай о том, что твориться у Томазо на душе. Он как раз переживал затяжной период кризиса и недовольства собой. Чем дальше, тем меньше был удовлетворен своим искусством. Он много работал, но ощущение того, что он стоит на месте, мучило его и жгло, ему казалось, что нужно писать как-то совсем иначе, а как, он не знал.

Лишенный живых впечатлений жизни, он пытался найти вдохновение в мечтаниях и снах, но сны, как назло снились ему теперь серые и невыразительные. Свою прошлую жизнь он почти забыл, а теперешнее его состояние не давало пищи для ума и сердца.

Он начал пить, и пил все больше и больше. Вино однако тоже не спасало, оно наполняло его мозг химерами и чудищами и там не было места красоте. Там был ад. Протрезвев, Джакомо, чтобы избавиться от этого ада, пытался перенести увиденное на холст, но чаще всего уничтожал написанное.

Брат заставлял его по-прежнему писать надоевшие натюрморты и мифологические сценки, он подчинялся, но потом, завершив обязательный урок, возвращался к стоящему в углу большому мольберту и пытался, пытался, пытался отобразить на нем мучившие его сновидения. Потом в отчаяньи смывал краски и напивался.

Ни слащавые журнальные рецензии, которые привозил ему брат, ни хвастовство Томазо полученными за его работы деньгами, ничему не помогали, а чаще вызывали у него раздражение, доходящее до бешенства. Так шел день за днем, месяц за месяцем, год за годом. И ничего не менялось.

Впрочем, количество законченных им и проданных заказчикам работ давно перевалило за сотню. Когда брат приезжал, Джакомо брал себя в руки, переставал пить, писал очередную пару-тройку картин на заказ ( он насмешливо называл их "картинками", но в дискуссию с братом не вступал, нетерпеливо ожидая, пока тот уедет домой).

Зиму 1850 года Томазо проводил в Неаполе, почти не появляясь в Реджо-ди Калабрии. Было много дел с очередной выставкой в Салоне, он читал лекции по живописи Ренессанса в Академии изящных искусств и по вечерам развлекался со своей новой возлюбленной.

Зима была на редкость дождливой и сырой. Однажды, в глухую февральскую ночь смутное беспокойство охватило его и ему захотелось увидеть брата. Неожиданное это желание было столь нестерпимым, что он не стал вызывать кучера с коляской, а оседлал коня и пустился верхом.

Путь был неблизким, ему надо было проехать более 150 миль. Он миновал молчащий, укутанный обаками Везувий, в Салерно остановился на ночь в придорожной таверне, а рано утром выехал в дорогу, рассчитывая к ночи быть на месте. Дорога шла морем, слева высились Калабрийские горы, дул сильный ветер, иногда начинался снег с дождем, но все это не останавливало Томазо.

Он ехал, погруженный в невеселые свои мысли, тяжелые и хмурые, как этот февральский день. Тирренское море шумело, обрушивая на берег тяжелые валы. Конь боялся этого грохота и неудерживо стремился вперед. Томазо думал о том, что искусство брата разделило их, вытравило из его отношений к нему всю сердечность и теплоту.

Он понимал, что Джакомо вынужден был вести затворническую, одинокую жизнь, что в ней не было места ни любви, ни дружескому общению - только кисти, краски и холст, что надо как-то изменить это заточение. Но как ?!. Сделать это ценой отречения от собственной своей благополучной жизни Томазо был не готов, несмотря на всю боль мучившей его совести.

Он приехал в Реджо-ди-Калабрио заполночь. Погода успокоилась, выглянула из-за туч нестерпимо яркая луна, озарила спящий город. Уставший конь медленно пошел в гору и вскоре остановился у знакомого дома. Вилла была погружена в темноту. Калитка оказалось незаперта. Привязав коня к коновязи, Томазоо вошел в дом, зажег свечи и позвал : "Джакомо!" Никто ему не ответил. Встревоженный, Томазо зажег свечу и спустился в мастерскую брата. Тот лежал на своем топчане смертельно пьяный и что-то бормотал во сне, пуская изо рта пузыри. Перед ним стоял мольберт. Томазо зажег все свечи, попытался, впрочем вполне безуспешно, разбудить брата, а потом взглянул на мольберт и оцепенел.

На него смотрело его собственное лицо. Портрет был прекрасен и страшен одновременно. Вся их жизнь, все страсти и страхи и несбывшиеся надежды все-все отразилось в этом смотрящем на него лице. Только сейчас Томазо заметил, что Джакомо сбрил бороду, подстриг волосы и лежал не своем обычном затрапезе, а в лучшей его, Томазо, одежде. Неясно было, кого же он все-таки писал - самого себя или брата. Скорее всего, в этом портрете они слились воедино. Но портрет уже жил своей жизнью, обличая и скорбя, ужасаясь и пытаясь вырваться из тюрьмы.

Острая зависть пронзила сердце Томазо. Он понял, что перед ним - творение гения. Творение, вырвавшееся на волю из его рук. Это уже не натюрморты и мифологические сценки. Это - то, что существует и будет существовать в веках. Последняя, неподсудная его, Томазо, суду. Правда. которую он теперь никогда не скроет, ибо от себя куда скрыться, где найти надежное убежище от собственной бесталанной, но полной темных страстей душе.

Этого его сердце, сердце измученного завистью неудачника, выдержать не могло. Рассудок его помутился и не помня себя от ярости, он вытащил из внутреннего кармана сюртука небольшой стилет дамасской работы и стал яростно кромсать холст.

Когда от того остались одни лохмотья, Томазо остановился и посмотрел на брата. Тот спал, продолжая пускать пьяные пузыри и всхлипывая во сне. Холодный свет окончательного безумия озарил мозг Томазо. Подойдя к брату, он повернул его на спину и несколько раз коротко ударил его стилетом в сердце. Тот захрипел, дернулся и затих. Томазо, не торопясь, заботливо укрыл его одеялом, поцеловал в лоб, минуту постоял, потом вышел в сад и вернулся с несколькими смоляными факелами. Через несколько минут внутренность виллы озарилась пламенем. Томазо выбежал в сад, отвязал коня и вскоре стук копыт исчез за окраиной городка.

Томазо вернулся в Неаполь через день, измученный и суровый. Рассудок, к его несчастью, вернулся к нему уже в дороге и он осознал непоправимое.

Его отъезда по странной случайности никто не заметил. Вскоре от начальника полиции Реджо-ди-Калабрио пришло извещение, что его виллу пытались, видимо, ограбить и сожгли, что среди руин обнаружили обгоревшее тело грабителя и похоронили его на местном кладбище, что остальных ищут. Никого, разумеется, не нашли, и дело постепенно затихло. Слугой его никто не поинтересовался, что, конечно, было странным и непонятным. Знали же, что он жил на вилле! Как будто рок решил окончательно предать Джакомо забвению.

Надо однако сказать, что ход следствия мало заботил Томазо и он готов был даже признаться в содеянном, если бы в том возникла нужда и его кто-нибудь бы об этом спросил.

Он расстался с любовницей, почти ни с кем не общался, уединился в доме и проводил в молитвах долгие часы.

Как он жил в эти годы, что чувствовал, мне неизвестно. Отпустила ли его наконец, зависть, или же он продолжал завидовать мертвому? Что гадать! Известно только, что в 1855 году Томазо был убит у себя в доме неизвестным сицилийским бродягой. Наверное, тот перепутал его с Джакомо - ведь братья были совершенно неразличимы. Полицейских удивило, что он сам, по видимому, открыл убийце дверь и даже не пытался сопротивляться, хотя был вооружен. Так свершилась судьба. Упокой, Господь, души братьев Чинелли!