Я не имею права думать о том, о чем я думаю. Я должен понимать, что это грозит мне смертельной опасностью. Не от кого-нибудь постороннего: исключительно от самого себя. Один раз я уже это доказал. Неужели меня это ничему не научило, и я готов снова наступить на те же грабли? Не думать, не думать, не думать. Или думать, но как-нибудь иначе, с другим знаком. Смотри, как теперь хорошо, гораздо лучше.

Нет ожидания предстоящей беды, которое сводило с ума, - беда уже произошла, хуже уже не будет. Может быть только лучше, только лучше, только лучше. Надо потерпеть, еще немного, еще самую капельку. И будет лучше, или не будет лучше, но хуже то ведь уже никак. Только не думать.

А думается и вспоминается. Надо бы обидеться, рассердиться, прогнать из памяти. Все равно того, что было до беды, не вернешь. Но не сердится, не обижается, из памяти не прогоняется никак. Наоборот, чем больше стараешься не думать, тем больше думается. Ну, не работает инстинкт проклятый, никакого нет самосохранения, хоть плачь.

Плачь, не плачь, калача уже никакого не будет. Надо приучаться жить без радости, или считать за нее небольшое уменьшение печали. Не жить, доживать, охотнее всего, бродя по лабиринтам прошлого, которое, несмотря на всю свою безвыходность и безнадежность, кажется отсюда, из сегодняшней пустоты, таким счастливым и безмятежным!

Хоть и не праведным, и неправильным, и сто раз грешным. Но - абсолютно, совершенно безгрешным! Построенным на лжи, и абсолютно, единственно истинным. Таким, каким бывает раз в жизни, да и то не у каждого.

Как это может быть, почему это так? Ну, разве можно об этом не думать?

Мартовский, плотный снег, белый еще, голубые тени. Из снега торчат прошлогодние желтые травины. Вон зонтик вымахал - вех ядовитый. Сейчас безвредный совсем. Кончилось его опасное время. Так и я - не опасен уже для себя и окружающих. Сжалось все в комок, в пружину, запряталось внутрь, да там и окаменеет уже навсегда. Можно потихонечку дышать. Так, по чуть-чуть, понемногу, чтобы не до боли. Учусь жить заново. В силу отпущенного мне небольшого запаса живучести.

Вот бы еще научиться радоваться. Хоть чему-нибудь! А ведь придется - не для себя, так для других, немногих, тех, кто, по странному стечению обстоятельств, прикипел к тебе навек и готов все тебе простить. Ведь даже когда один такой человек рядом - это и счастье и избавление. И - надежда. Но если ты его не будешь питать радостью, - ему нечем будет дышать.

Музыка, музыка - звучит в ушах то гармошкой Астора Паззолы, то вкрадчивым баритонов Джо Дассена, то еще чем-нибудь, например, гитарными концертами удивительного испанца Джоакино Родриго. Главное, что ее опять можно слушать, не заходясь во внутреннем плаче, а наслаждаясь, хотя и через грусть. Грусть -не тоска, через нее можно и к тихой радости пробиться. А больше ничего мне и не надо.

Есть устойчивые словосочетания, помогающие ощутить если не полноту жизни, то самую жизнь. Например, - Нева и ветер, мокрый гранит, крик чаек и запах водорослей. Нева -хмурая, неприветливая, окунаться в ее волны в голову не придет. Река всегда - дикий зверь, даже когда на ней штиль и смотрится в воды светлый Петропавловский ангел.

Как белая волчица Лада у моих друзей в Ленинградском зоопарке - ручная вроде, ласкаться хочет, но подойти к ней поближе друзья не разрешают - зверь, и непонятно, что у нее на уме.

Тот, кто видел хоть один раз наводнение в Питере, меня поймет.

Хотелось бы закончить свои дни не на больничной койке, а переставляя слабые ноги навстречу балтийскому ветру, кутаясь в зябкое пальтецо где-нибудь на Невских набережных, задохнувшись этим самым ветром. Это было бы справедливо. Но кто же знает, как оно будет? "Беда не в старости, беда не состареться с жизнью вместе…" Прав Вяземский. Но так ведь она такая короткая - раз, и уже кончается. Как же тут успеть состариться? Никак, просто никак. Легче умереть - это от тебя, по крайней мере, не зависит.

Но пока серое твое вещество все же шевелится и задает само себе вопросы, думай и вспоминай, вспоминай и думай. Созерцай, короче говоря. Так как ты умел это делать почти шестьдесят лет тому назад, пятилетним пацаном.

И как хорошо созерцалось, - ничего ведь не отвлекало - ни страсти напрасные, ни забота о хлебе насущном, ни угрызения вечно нездоровой совести, которую ни в какой бане не отмыть. Стой себе на краю огромной лужи, следи за жуками-водомерами. Постигай жизнь. Вот - редкие минуты гармонии, так нечасто посещавшие тебя в последующие года.

Но Нева. Не-ва. Два слога. Надо еще три, еще семь и еще пять, чтобы получилась хокку - сосуд для мимолетной эмоции. Скажем, ученик Басё мог бы написать так:

Или вот так:

Это сосуды, а налить туда можно любое вино. Зависит от вкуса и возможностей. Кто-то наполнит их молодой брагой, кто-то выдержанным коньяком. Каждому свое. В силу отпущенного воображения и созерцательной сосредоточенности.

О, Господи, сохрани этот дар - уменья замереть и вглядеться. И обрадоваться. Как в детстве.

Собственно говоря, возвращение к себе начинается со свободы думать обо всем. Не запрет на мысли- воспоминания- эмоции, не игра в прятки с самим собой, наоборот - освоение и укрощение. Обо все подумать, все пережить, не разрушаясь. Только потом может быть, начнется самосозидание. По крайней мере, вот об этом подумать приятно.

Так что сильнее, что более истинно, - кто знает? Эмоция - она и есть эмоция: не меньше, но и не больше.

Что обижает: то, что тебя любили, а теперь не любят? Или то, что ты любил, ты тратился, а теперь твои траты уже никому не нужны? Жаль не отношения к себе, а своего отношения к другому.

Но, если до конца быть искренним, то о чем жалеть? Не о чем. Просто ты свою функцию исчерпал до конца, но тебе захотелось и чего-то для себя, а это - дудки. Ну, так оглянись вокруг: разве ты никому больше не должен? Была бы доброта внутри, а объект доброты всегда найдется.

Если я писатель, то почему не пишу? А если нет, то почему меня это постоянно мучает? Такое впечатление, что у меня внутри бессловесная пустыня, совсем по Ницше, и она разрастается. Остановить это песчаное безумие можно только словами, а я им совсем не верю. По крайней мере, тем, которые живут внутри моей унылой черепушки. Что мне осталось, где мой оазис? Мой скудный глоток живительной влаги?

Только это - гаснет свет, зрители пропадают в полумраке, гитара настроена и висит на шнурке. Сейчас я открою рот, и они там, в зале замрут. Пусть только попробуют не замереть. Я же мастер. И то, что я сейчас буду делать - петь свои песни и говорить о них и о жизни, единственное, чему я выучился. И когда я это делаю, я могу всех убедить: это слова мои приобретают ту силу убедительности, которая делает меня победителем.

А потом это ощущение пройдет: я раздам автографы, подпишу книжки, кассеты, диски и уйду в вечер города один, с горбом гитары за спиной. Уйду и начну вечный, так до оскомины надоевший монолог с тобой, монолог, в котором я опять все проиграю.

И перестанет постепенно греть вино успеха. улетучится пар, я начну чувствовать свои руки-ноги, лысину-пузо. Разве монолог, да еще произносимый какими-то стертыми, усталыми словами, можно выиграть? И если ты не смогла полюбить того, стоящего на сцене, то этого лысого - пузатого ты не полюбишь никогда. Ну и что? Все равно у каждого своя пустыня и туда никто и никогда не придет в гости. Зарастайте песком самостоятельно, господа. Как написал недавно Рей Бредбери, смерть - дело одинокое.

О, японцы, неведомые японцы, жившие двести-триста лет назад! Невозмутимые, со стальной чернотой узких глаз, с чувствительной душой, спрятанной в самурайские доспехи! Что я знаю о вас? Века изоляции сделали из вас неутомимых туристов. Если заблудился в чужом городе и не знаешь, куда идти, найди глазами японца и иди за ним. Впрочем, об этом я уже где-то писал. А как выйти из лабиринта собственной души? Где найти японца, который оттуда выведет? И куда, собственно, идти? Не окажется ли выведенная из своих тупиков душа одна- одинешенька на поверхности жестокой планеты, под лучами беспощадного инопланетного сжигающего солнца, под нестерпимым ветром. Тут-то и придет ей настоящая смерть. Избавивший заблудшую от последних иллюзий распорет самурайским мечем ее невидимую оболочку, сказав молча - с миром! Прощай.

Потерявший надежду обретает хотя бы истину, потерявший достоинство - теряет все. Заботься только о своей любви, той, которая живет в твоем сердце, - и ты сохранишь себя. Любят ли тебя - дело двадцатое, вообще - никакое.

Стихи могут выжить, только если их оттереть от пафоса как следует каким-нибудь моющим средством. Только в простоте чтения выявляется их адреналиновая суть, жуть внутренняя, их породившая. "Ангел мой, ты видишь ли меня?". Это даже глазами прочитать - и то слишком громко. Вопль безмолвный, даже бессловесный. До звука. Стала ли чуть меньше мука, когда Тютчев выдохнул в беспощадное небо этот немой крик? Как бы хотелось!

Не гордись, гордиться нечем. Не тебе считать меру своей муки. Вспомни Иова и его внутреннюю распрю с Ним. Даже минимальной гарантии дать никто тебе не может. Он - тоже не даст. Он только напомнит, что свой лимит зла на этой земле ты уже исчерпал. Только это, только это одно. Вот за это тебе придется поручиться, хочешь ты этого, или нет. Вот и все, что тебе осталось. Надо завести собаку. Добрую. Пусть напоминает. Ммм-ммм, как больно! Ничего, терпи помаленьку. Терпи!

Еще об этом. Гордость - глупость. Достоинство - мудрость, помноженная на мужество. И доброту. Это очень красивые слова, правильные. И недостижимые, наверное. Да здравствует мужество слабых, мудрость ограниченных, доброта думающих больше о себе, нелепая и трогательная тяга к святости закоренелых грешников. Да здравствует человек - вечная ошибка и укор природы, ее единственный отраженный свет.

Гордись, гордись, - только могильные черви знают твою подлинную ценность.

"Надежда не умирает, пока тебе есть что сказать, и есть, кому это выслушать" - это не я сказал, а герой фильма "Пианист". Это так, это так. Беда только в том, что наступает время, когда выслушать себя можешь только ты сам. Выслушать, а потом осудить или оправдать. "Не судите, да не судимы будете" - это о других. С собой это приходится делать самостоятельно.

Ведь внутри каждого сидит Бог. Но и дьявол там тоже сидит. Да, нет, откуда дьявол - мелкий такой бес, серый и невыразительный, ленивый и нелюбопытный. Ему даже злым быть лень. Равнодушный, безрадостный, безобразный (с ударением на вторую гласную), никакой.

Низкое небо.
Ворон на ветке грустит.
Жабы в болоте.

Потеря друга, конечно же, страшнее невозможности обрести нового. Вот он сидит напротив меня на скамеечке. Милый, седой, вроде бы что-то понимающий. Но вот он вынул из портфеля три тетради ужасающих стихов, и все пропало. Зачем, зачем!!? Лучше бы он их вообще не писал, чем писать такое. Позже, уже в электричке, лихорадочно листаю тетради, хочу найти хоть что-то. Тщетно. Отвратительная серая рифмованная проза. Килограммы, тонны банальностей. Как жаль, как жаль!

А он счастлив. И близкие его счастливы, и два-три друга-пенсионера, дорвавшиеся, наконец, до свободного времени, счастливы - ведь компьютеры при них, и верстка возможна и все так красивенько, совсем, как настоящее. Боже, за что мне, такому нежному, видеть это все? Это не я сказал, это Бальмонт.

С другой стороны, порадуйся за него и его друзей. Пусть их. Все равно этого никто почти не прочтет, а им - занятие. И душа на части не рвется, и не сдирается заживо кожа, и строчки не предсказывают судьбу. А Тверской бульвар из окна моей машины времени похож на брейгелевские картины - снег жемчужного, северного оттенка, черные стволы голых мартовских деревьев, черные прохожие…

Бегите, бегите - вместе со временем и поперек его.

Грущу о друге.
Сорока, пролетая,
Обронила перо.

Сорока - странная птица: траурная и веселая. Черное и белое, только. Траур. Но и радость. Грусть должна быть светлой. Тогда она - радость. Вспомни - необъятные сиверские ели. Высокий речной берег. Внизу веселая, бесшабашная молодежь скачет по камням. Детские радостные крики. Синее небо сквозь сумрак елей. Ты молодая, счастливая, весенняя.

Какие злые ветры унесли твою радость? В каких потемках блуждает твоя одичавшая в скитаньях душа? Друг мой единственный, вернись! Я жду тебя. Поставь в угол свой посох, сними обувь свою. Обнимемся!

Ах, Тютчев, дорогой мой Тютчев! Снова ты в моем сердце. Как же тебя не вспомнить здесь, под гулкими и утомительными сводами московской подземки. "Душа хотела б стать звездой" Стать звездой и обнимать мир необъятной любви, Откуда никого не отпустить. И где все катастрофически сталкиваются, гибнут, где нет мира и лада, а только вечный раздрай, хаос. Но иначе - никак, иначе - не получается. Любовь - главное в этом космосе, но она не созидает, только разрушает. Неужели это так? Любить, для того чтобы сказать потом "Тяжело мне. Замирают ноги. Ангел мой, ты видишь ли меня?" Истина души и истина тела. Не соединить? Никогда?! Тело лежит рядом с другим, любимым и заходится от нежности и счастья, которые оно ранее никогда не ощущало. А душа плачет и не понимает его. Нет, ложь: она в этот момент едина с телом, это момент истины. Момент полной гармонии. И лишь потом беспощадная жизнь докажет, что все было обманом, что другое тело, другая душа ничего такого не испытывала. Одиночество, вечное одиночество этой самой души, вечное ее стремление к слиянию с другой, и полная его невозможность, неосуществимость.

А вчера зима казалась вечной. Вечной казалась печаль и радость вовсе несуществующей. Тяжело больной не живет будущим, - зачем жить тем, чего нигде нет? Есть только сейчас, непрерывно перетекающее в прошлое, в котором ничего не изменить, хотя оно единственное нам и принадлежит.

Вспомни, как рисовались фрески. Нарисовал на сырой штукатурке - и все. Каждое движение просто обязано быть точным. Возможность исправления исключена. Хотя можно сбить слой штукатурки и начать заново.

Но фреску пишут мастера, а свою жизнь пишем мы, ученики Бога. Ученики чаще всего неумные, ленивые и нелюбопытные. Не мастера своей жизни. Отнюдь.

Вот и не можем воспользоваться главным нашим богатством - прошедшей жизнью своей. Забыть стараемся. Не вспомнить ненароком, чтобы плохой сон не приснился. Не трясемся, как скряги, скупые рыцари над бесценным сундуком - делаем вид, что его совсем не существует.

Строим планы, думаем о будущем, надеемся. Заманчиво, но опасно и чаще всего не сбывается, а если и сбывается, то совсем не так, как мы этого ждали. Мы ведь, увы, не боги. Не боги.

Собаку обучают быть другом и помощником. Надевают на нее шлейку с красным крестом и вкладывают ее в руку слепому. Теперь собака - его глаза. Они - настоящие друзья? Или собака - настоящий и бескорыстный, а слепой человек - друг собаки до тех пор, пока она видит? И у него есть границы дружбы, а у нее нет? Он попереживает и заведет себе нового четвероного помощника. Она - умрет от тоски. Его ведь не обучали быть другом, а для нее это - смысл жизни.

Почему-то наводнение в Ленинграде никогда не вызывали во мне страха - только какое-то возбуждение и подъем. Стихия кинула вызов, - так примем же его! Ветер так дует в грудь, что лицом идти невозможно. Все сопротивляется ветру - и душа и тело. "Будет буря, мы поспорим!". Приятное такое мужество - безопасное: всегда ведь можно подняться на недоступное для воды место.

Ветер на Сахалине в марте - такой же тугой, огромный, заметает снегом. Тоже идешь к нему спиной, но идти недалеко, дойдешь, поди.

А вот ветер на море, когда тебя в утлой скорлупке швыряет по волнам и тащит в открытое море - вот это страх. Ужас просто. И все эти ветра пережиты и прожиты, и меру своего мужества ты знаешь, и не очень то высоко ценишь себя.

Это странно - человек не существует вне если не человечества, то хотя бы вне семьи, так же как волк - вне стаи, муравей -вне муравейника. Значит ли это, что он, человек только часть целого и целое это покрывает его целиком? Да нет же, нет, человек всегда один, и только Бог внутри него - настоящий его друг, нелицеприятный и не могущий предать. Нет другого исхода из одиночества, чем это ощущение Бога внутри себя. Ощущение вовсе не благостное, иногда горькое, тревожное, даже наводящее ужас. Но только с ним, этим ощущением и связана возможность ощутить себя единым с кем-то. С людьми такое не проходит - даже самый близкий, казалось бы, друг, может носить камень за пазухой и кинуть его в тебя, когда ты этого меньше всего ожидаешь. Бог этого не сделает никогда. Скажет тебе горькие слова, разбудит больную твою совесть, но никогда не предаст. Никогда!

О, это, конечно, начало июня на моем родном Крестовском. Ночь, белая ночь - время смутных надежд и предощущения счастья. Шелест листвы на Морском проспекте. Он упирается в парк, в этот таинственный парк, куда только что ненадолго опустилось северное солнце. Оно вот-вот снова появится на востоке, как раз там, где бело-розовое вишневое кипение радует глаз. Быстротечна ночь на этих широтах, зато день - бесконечен. В такое время отступает боль. Распахнул бы широченное окно, шириной в целую комнату и смотрел бы, как золотеет листва на стоящем напротив тополе с одной, восточной стороны. Но нет уже ни дома, ни окна, ничего нет, - это только в моем прошлом, больше нигде.

Как все-таки долго тянется моя жизнь и как быстро проходит. Ничего не удерживается в руках, особенно радость: вытекает между пальцами, как песок, как вода. А жажда остается. Жажда радости, которая и есть Жизнь.

О, сила жизни, повторяю я не столько восхищенно, сколько с некоторым недоумением. Даже вонючие бомжи, обитающие между дверей вестибюля "Курской - кольцевой", перезимовали и подставляют свои язвы первому весеннему солнышку.

И я, умирая, не умер, а живу и строю планы. Я еще съезжу в свою Хорватию, издам книжки, запишу альбомы. Чего-то в моей жизни не будет уже никогда, но будет что-то другое, может быть, не менее значимое. То, что позволит жить без особой, может быть, радости, зато с чистой совестью.

А радость-то главная как раз в том и состоит, что живешь, дышишь воздухом весенним, кости свои на солнышке греешь, да еще и слова разные друг на друга нанизываешь. Глядишь, чего-нибудь путное и выйдет. Так ведь не бывает, что если способности со старанием соединить, то совсем ничего не получится?

Вон песенки мои кому-то пригодились, может и проза хоть одному какому-нибудь человечку на душу ляжет, спасет от чего-нибудь. Кто знает? Вот ведь сказал сто пятьдесят лет тому назад мой друг Баратынский "Мой дар убог/ и голос мой негромок,/ Но я живу…" А лучше уже и не скажешь. "Живу"!!! Надо жить, надо жить и, черт возьми, строить планы, ибо без хорошего будущего не получится и хорошего прошлого, которым только и владеем все мы (см. выше). На этой оптимистической ноте мы с вами и попрощаемся.