Говорят, чтобы начать писать, надо написать первое слово. Например, ожидание. Я жду тебя на Киевском вокзале у памятника Ленину, в глубине дебаркадера. Вокзал хмурый, грязный, заплеванный. Внутренность дебаркадера огромная, гулкая. Как библейское чрево кита. Жду, что сейчас зеленый тепловоз втащит в это чрево поезд и твоя маленькая разноцветная фигурка выскочит на перрон. Как же я соскучился! Да что об этом говорить - сердце колотится о грудную клетку, губы пересохли от волнения - все признаки сумасшествия налицо. Тебя не было восемь дней, восемь недель, восемь лет. Не простых - световых! Разлук я боюсь. Ибо для меня до сих пор чудом кажется, что можно вернуться в ту же точку, откуда ушел. А вдруг разминемся? Несколько долей градуса - и можно попасть совсем в другую вселенную. Ждать, ждать, ждать! Терпеть, терпеть, терпеть. Когда тебя нет, я замираю в анабиозе, ничего не чувствую. Ничего не хочу. Пусть время идет, идет без остановки?
Как там было у тебя в Венгрии? Красоты всякие за окном? И не только за окном? Купалась ли ты в Балатоне? Вспоминала ли меня, скучала ли?
Впрочем, это неважно. Уже когда ты села в поезд и поехала обратно, я стал ощущать этот поезд внутри себя. Вот он мчится, мчится через горные тоннели, вырывается на равнину, победно гудит. Он -победитель, пространство повержено, оно лежит у его ног. И ты с ним тоже победительница, юная амазонка, возвращающаяся с битвы. Твои трофеи лежат в глубине видеокассеты, я жду, не дождусь, когда ты предъявишь их мне, вечному Ожидальщику. Я знаю в них толк, я умею наслаждаться побежденным тобой пространством так, как будто я сам его победил.
Я ведь тоже покрутился по этому шарику, поездил, полетал, походил. Но тогда не было у меня тебя, и путешествовал я, не отягощенный привязанностями и страхом потери. И тоже подгонял пространство - вперед, вперед, вперед! Север и юг, запад и восток одинаково ждали меня, и я не обманывал их ожиданий. Я плыл на корабле, мчался на поезде, летел на самолете, даже с парашютом прыгал на пылающую землю. Я был Путешественник, а теперь весь мой мир сосредоточился, сконцентрировался для меня в одной точке, и имя этой точки - Ты.
Ты - это название целой страны, планеты, даже Вселенной, необъятной и почти не исследованной. Вот куда меня тянет, вот куда мне хочется ехать, плыть, лететь. Обнять тебя за плечи, вглядеться в твои глаза и потонуть в них на всю оставшуюся жизнь и еще на несколько жизней. Это уже скоро, скоро, скоро - ты приедешь, и я отправлюсь в это нескончаемое путешествие. Только бы твой поезд не сбавлял хода, только бы колеса стучали. Только бы ложечка в стакане подрагивала мелкой дрожью, только бы бежала навстречу тебе в вагонном окне эта круглая Земля, умеющая не только отбирать тебя у меня но и возвращать в свой срок. Здравствуй, любимая! С возвращением!
Клепа и Машка.
(Две гитары за стеной..)
О, господи, опять шаркаю! Сколько ни ругает меня моя девочка, чтоб я ноги поднимал, а не шаркал по асфальту, как столетний дед, в ее отсутствие я отрываюсь. Да и кто я такой? Дед. Конечно! Особенно сейчас. Когда шкандыбаю я, усталый и разбитый, к метро "ВДНХ" после почти провального концерта. Гитара, и та висит за плечами как-то особенно мерзко, будто укоряя меня за случившееся. Да и права она, Клепа моя - не в свои сани не садись, не садись. Не садись, старый дурак! Будто ты своей публики не знаешь?! Нет, потянуло тебя на старости лет в кабак петь. Совсем сдурел! И ее, особу королевской крови за собой потянул. Она же у меня только для близких - Клёпа. А так-то она - Клеопатра - прозвище получила за темно-коричневое тело свое да за королевский звук. Только дотронешься до струн, даже моими корявыми пальчиками - она уж не подкачает. Уж прозвучит!
Это хорошо еще, что сегодняшнее позорище для меня редкость. Эксклюзив, твою мать! Я же все-таки уже мастер-фломастер, мэтр, так сказать. Широко известный узкому кругу. Вот и пой, идиот, этому кругу. Не лезь, куда ни попадя.
Вот и метро. Качнул тяжелую дверь, придержал ее, чтобы об гитару не хлопнула - чехол у меня, хотя и теплый, но хлипкий - от удара не защитит. Клепе однажды уже досталось - мастер еле-еле ее вернул с того света. Предыдущую свою подружку - Машу я даже как-то оставил в метро. Зачитался и выскочил на станции "Университет". А Машка в драном чехле поехала дальше. Чехол-то драненький ее и спас - сдали бедолагу в Бюро находок. Меня потом долго по телефону выспрашивали, что, да как, да какие такие особые приметы. Я, конечно тут же примчался с тортиком в зубах. Тортик отдал сердитой тетке из Бюро, а Машку прижал к груди и шептал ей: "ой, прости, Машуля, я больше никогда…"
Верь нам, мужикам! Пылится Машка в углу комнаты, струны ее тускнеют. Клепе - вся любовь и внимание. Помню в Красноярске, подсчитывая в антракте будущий доход, сказал своей приятельнице Ольге, что наконец-то смогу купить новую гитару. Машка, вися у меня на шее, как-то странно вздрогнула и перестала строить. Вот так-то.. А сейчас беру иногда ее в руки - звучит тускло, безжизненно. Не могут бабы без любви, да и все тут.
А Клёпа - о, она таакая, такая, слов нет, какая. Чуткая, отзывчивая, звонкая на первых трех струнах и мягкая, вальяжная на басах. Помню, как мастер Толя протянул мне ее в первый раз. Я ещё за нее не расплатился и очень боялся причинить ей какой-нибудь вред. Толя ревниво посматривал на то, как я кладу ее к себе на колени, зажимаю лады, беру первые аккорды правой рукой. У-у-у, как она запела. Даже под моими неловкими пальцами! Даже в Толиной похожей на одностворчатый шкаф столярке!! Мы уже пятый год вместе, а я все еще ахаю иногда от ее звука.
А уж на концерте! Не на таком, конечно засраном, как тот, с которого я волочу ноги. Нет, где ни будь в приличном зале, да с хорошими микрофонами, да еще, если звукооператор не ушел пить чай, выставив звук, а сидит и ловит голос и гитару, да реверу поддаст, да еще чего-нибудь. Тут уж мы с Клёпой на высоте. Отваливается челюсть у благодарного слушателя, слезы наворачиваются на его слушательские глаза, и весь он твой - кушай его с маслом. Сидит балдеет и не верит своему счастью, что такое ему почти задаром.
"Ах, где вас можно еще послушать?" "Ах, где ваши книжки, кассеты, диски?" "Ах, ах, как это мы вас раньше не знали?!" Где то, где это… Где, где? В гнезде, как говорится. Радио надо слушать, мы там часто. Раньше с Машкой, теперь или с Клёпой или еще проще - сидюк принесешь - и вперед. Он поет, ты разговариваешь. Хотя я так не очень люблю. Нет взаимного завода - ни в песне от разговора, ни в разговоре - от песни. Опять же, гитара руки не греет, не блестит своими коричневыми боками. Нет, лучше живьем, все только живьем.
Помню, мы с Машкой выступали в Сибири в небольшом, но очень уютном зале театрального училища.. Морозы были страшенные. Я ее во что только не кутал, чтобы с ней ничего не случилось. Полчаса она у меня в чехле вылеживалась, потом я ее осторожно раскутал, на шнурок повесил, вышел на сцену. А навстречу нам ...глаза. Какие глаза! 50 пар распахнутых глаз! Не знаю, какие из них актеры будут, но слушателями они были просто гениальными! А Машка старалась! Я ей только что четвертую струну поменял, все боялся, тянуться будет струна, но нет - все как по маслу, ничего не мешало, не отвлекало. И понеслись мы с ней!! Часа через полтора опомнились - шквал аплодисментов, цветы!!! Я ее потом еще лучше укутал, чтобы не простудилась. Эх, черт, сколько мы с ней всего пережили! Конечно, куда ей до мастерской гитары! Хоть и немецкий, а все же ширпотреб. Клёпе то проще с ее родословной.
А Машка помнит еще те далекие времена, когда я с семиструнки на шестиструнную гитару, то есть на нее как раз переходил. Это был цирк! Я уже тогда был бедный, но гордый, в сборные солянки не играл, подавай мне сольники, да и все тут. Тесно мне, видите ли, на пространстве 3-4 песен! Так и таскал с собой две гитары - что-то на семиструнке потренькаю, что-то на совсем тогда новенькой Машке. Потом у меня случилась революционная ситуация, когда я на семиструнке уже не, а на шестиструнке - еще не. Ну, а потом потихоньку, потихоньку, из тональности в тональность. Машка все это вытерпела и ни разу не подвела. Сын мне как-то: "Ну, чего ты ее, пап, боишься? Нажимай, где хочешь, - пальцы сами встанут. И ведь прав оказался, заразенок.
А Клёпе досталось время, когда я уже седой и важный, член всяческих жюри и т.д. .Теперь про меня говорят, что я играю хоть и просто, но правильно. А кто-то договорился даже до того, что это у меня манера такая собственная, видите ли. Знали бы, какими я завистливыми глазами смотрю на тех, кто может. Однажды дал поиграть свою Клёпу такому, - весь на ревность изошел. А он поиграл, поиграл, погладил гриф и так небрежненько: "Ничего гитарка, в порядке!". Это он про мою Клёпу, гад! Про мою раскрасавицу!! Да, чтоб ему…
Нет, уж точно - зубную щетку, жену и гитару - никому давать нельзя! А то: "ничего себе!".
Ах, вы, подружки мои шестиструнные, ну что я без вас - так, невнятная какая-то личность, не более того. Вот сейчас приеду домой, переоденусь в свой барский халат, очищу луковицу, налью из холодильника стопочку лимонки, расчехлю Клёпу, прикрою глаза и запою любимого моего Баратынского:
Нет, обманула вас молва,
По прежнему дышу я вами..
И затуманятся глаза, размоются очертания комнаты, зазвенит в резонанс из своего угла забывшая свои обиды Машка и унесемся мы втроем в те далекие края, где ни промозглой весны, ни вонючих электричек, ни нашей суеты, а живет одна лишь музыка, и только самые-пресамые необходимые слова помогают ей идти от сердца к сердцу.
Кольцо бытия.
А. Смогулу
Пока я жив, мое прошлое живет во мне. Оно бьется под током, бурлит, кипит, переливается всеми цветами радуги, зовет вглядеться в свои, прозрачные, как байкальский лед, глубины и, переполняясь порой от ежеминутно переливающегося в него настоящего, выплескивается чистой влагой на белые страницы бумаги междометиями, знаками препинания, словами, строчками, абзацами, уносясь вперед, туда, где меня еще нет и, может быть никогда не будет. Так прошлое, полнясь настоящим, переплавляется в будущее, так замыкается, закольцовывается бег Времени.
Поэтому пыльное "давайте жить сегодняшним днем" приобретает яркое, свежее, пахнущее ветром значение.Поэтому день, когда ни-че-го не происходит - ни действия, ни мысли, ни движения сердца - пропадает не только в самом себе - эта пропажа образует пустоту в прошлом и зияющую брешь в будущем.
Мы сидим в летней открытой пивнушке на Поварской и читаем друг другу стихи. Наша духовная близость из тех, что не нуждаются в частых встречах - последний раз я видел его лет десять назад, а то и больше. Но сердце навсегда сохранило его странноватый облик где-то на дне души, откуда он был немедленно извлечен, когда в трубке раздался его глуховатый голос: "Старик, я в Москве, надо бы встретиться. Читал твою прозу. Пррекрасно!!! Вот такая сейчас и нужна - психотерапевтическая". Я понял, что не вообще нужна, а нужна ему и возрадовался. О таком читателе можно только мечтать.
Вот мы и встретились, но проза для таких встреч неудобна, громоздка, как рояль в кустах, поэтому-то мы по старой памяти и пустили в дело свои стихи, старые и новые. Сначала больше читал я, а Сенька смотрел на меня из-за темных огромных очков плавающим своим взором, но в какой-то момент замкнуло и его, и он легко и непринужденно вытеснил меня из стихового пространства, чем, впрочем, порадовал - мне куда больше хотелось слушать друга, чем шаманить самому.
Солнце светило откуда-то из-за высотки, что на Краснопресненской, просвечивало сквозь прозрачный янтарь пиво в большом пластмассовом стакане и разбивалось осколками радуги на белоснежной, неохотно тающей пене.
Вот так и проходит жизнь - когда мы встретились впервые, лет пятнадцать тому назад, страна была другой, совсем другой. Не менее жестокой, но более понятной. Да, абсурдной до полной виртуальности, но какой-то своей, совковой. Она изменилась больше, чем мы и стала. В отличие от нас, вовсе неузнаваемой. Что же касается нас обоих, то мы изменились, пожалуй, куда меньше, разве постарели, а что это такое, не знает ни один геронтолог.
Может, дело как раз в том, насколько мы смогли оседлать свое прошлое, сколько его накопилось внутри нас. Наша значительность и наша ничтожность впрямую от этого зависит. Мы с Семеном счастливчики - нам удается не только помнить о том, что с нами происходило, но - и это самое главное - что мы тогда чувствовали.
Мы хоть сейчас можем вызвать из небытия это самое чувство, очищенное от сиюминутной накипи, почти идеальное, отражающее самую суть происходящего. Вот оно! Лови, хватай, описывай! А помнишь? Помню! А это? Конечно! А вот... Да, да, и я тоже!
Сенька пива не пил, он потягивал из белого пластмассового стаканчика, из которого торчали ниточки двух заварочных пакетиков крепкий чай - отмокал после вчерашнего. Я же, смолоду не относившийся к славной породе квасящих, с удовольствием потягивал светлый горьковатый напиток и слушал глуховатый Сенькин голос. Он читал написанную лет восемь назад поэмку. "Сыч" она называлась. Если в двух словах - пафос ее состоял в том, что герой, похмельным сычом проходящий по московской, шестидесятых годов, суете, встречает совсем уж алкаша голимого и спасает его от ломки в одной из московских забегаловок. Вот собственно и все, но талантливо написанная поэмка напомнила мне и Веню Ерофеева и почему-то мою петушинскую электричку, но уже нынешнюю, уходящую своим зеленым стремительным телом в новый век, но так же пахнущую перегаром и куревом. Впрочем, в ней стало ощутимо поменьше доброты и чуства локтя. Разве в прямом смысле - локтем в бок и "ехай" так от Железки до Новогиреева.
А Сенькин голос все звучал и звучал, стихи лились из него тугой струей, набухал и наливался кровью шрам на многострадальной лысой его голове. Шрам этот он привез из-под Кандагара, где заодно оставил и кусок ступни. Сенька вспоминал об Афгане нечасто, но когда вспоминал, шрам начинал дергаться, а нистагм полуслепых за большими черными очками глаз заставлял их сильнее дергаться из стороны в сторону. Он почти год после ранения пролежал в госпитале и почти ослеп.
Я смотрел на его шевелящиеся губы и думал о том, что в его прошлом было много такого, о чем он предпочел бы не вспоминать вовсе. Пацаном он попал в детский дом при живых родителях, бродяжничество, потом суворовское училище в Казани, потом Высшее десантное, где учили в основном драться и убивать. Удивительно, что душа его, пройдя сквозь это жестокое пространство-время, не очерствела, не покрылась коркой, не растратила нежности. Хотя скажи ему об этом - засмеет, поди.
Но я-то вижу, как плачет его душа, невидимая его субстанция, как пытается она убить чувствительность вином, притупить ее. Как ей хочется забыть и забыться. Не всегда, ох, как не всегда нужно тащить свое прошлое за собой. Иногда оно просто превышает силы человеческие, сворачивает душу, ожесточает, и гремит она, бедолага, сорванной жестью на холодном ветру, терзая и раня живые свои остатки. Нет, а-мнезия, бес-памятство, черная дыра, только и позволяют тогда жить сегодняшним днем в слабой надежде заново наполнить прошлое чем-то иным, менее болезненным и более человеческим. А времени все меньше и меньше, и чувства притупляются, и не течет в бездонную пропасть прошлого свежий сок сегодняшнего дня. И хрипят слова, сливаясь в молитву:
Все, что хотелось, уже
Сказано вкратце.
Дай отдышаться душе,
Дай отдышаться.
Ни обогнать, ни отстать-
Я не исчислен.
Мне уже некуда гнать
Время и мысли.
Вот она станция: шрам
Тени по свету...
Там, где субстанция, там
Истины - нету.
Что-ж, дорогой мой, старый и новообретенный друг, я тоже отвечу тебе, тоже молитвой, ибо что такое строчки наши, как не молитва Господу Богу?
Жизнь свою вчерашней
Не спеши считать.
Умереть не страшно,
Страшно - умирать.
И, сбежав с урока
Мачехи-судьбы,
Страшно раньше срока
Выбыть из борьбы.
Нет, мы будем бороться до конца, не правда ли? Ведь мы - воины с тобой, а в жизни есть еще и солнце, проникающее вглубь стакана с прозрачным напитком, и радостное ощущения звука и смысла и прекрасные женщины, дарящие нам все сразу - и веру и надежду и любовь. О, какие вдохновенные строки мы еще сможем об этом написать! Обязательно сможем - а иначе - зачем родились мы на этот свет - яростный, жестокий, но - прекрасный ?
Lacrimozo.
Господи, и кому нужна эта проклятая работа! Я боюсь, черт побери, я просто боюсь! У меня руки и ног ватные, язык к гортани присох! И даже на этот долбаный страх я не имею права! Вот сейчас надо собраться, открыть спасительную стеклянную перегородку и выйти к отцу с матерью. Почему всегда я?! Ведь только что в боксе было полно народу! Куда они все подевались?. Как только я отключил "рошку" и стало тихо-тихо, просто смертельно тихо, все быстренько-быстренько, как крысы с тонущего корабля...
Еще два часа назад эта рыженькая из газеты спрашивала меня, люблю ли я свою работу. Обожжаю, особенно сейчас. Господи, ну что я ворчу и на всех злюсь?! Они здесь не при чем, они честно помогали, как могли. Просто смерть оказалась сильнее. Что мы для нее - просто тьфу, пылинки какие-то мерзкие.
А все равно, все равно, не оставляет гаденькое чувство, что чего-то не так сделал, недоучел, что чего-то не хватило. Проклятая страна!
Всегда-то в ней чего-нибудь не хватает. Надоело уже чуть ли не слесарный набор на дежурство таскать и заныкивать подальше дефицитные лекарства. К черту!! Уехать в какую-нибудь Америку и работать, как человек. Ох, а родители-то, бедные!! Ему и ей далеко за сорок, детей, наверное, больше не будет.
Ну, что я им скажу?!!
Вон они стоят - испуганные и виноватые. Случилось это на даче. Девчонка играла в волейбол, шнурок у кроссовок развязался. Она наклонилась завязать и потеряла сознание, забилась в судорогах. Кто же знал, что аневризма в мозгу ждала, подлая, своего часа?!
И ведь как всегда в таких случаях - и отличница и талантов пруд-пруди: рисует, на скрипке играет. И добрая и веселая и уже в свои четырнадцать - красавица. Скорая туда не ехала, с трудом нашли машину, привезли уже к вечеру, и все казнили себя, что поздно.… Вот об этом и надо сказать, что даже если бы раньше привезли, ничего бы не изменилось… Пусть им будет полегче.
Говорить ничего не пришлось. Они увидели меня и все поняли. Побледнели оба, обняли друг друга и стояли так, скорбные и неподвижные. Я стоял в двух шагах, не зная, что и делать. Потом отец все-де подошел, выслушал неуклюжие мои объяснения, и они молча пошли к выходу. Так что все разговоры завтра, когда немного придут в себя.
Странная все-таки у меня работа. Если чего-то получается, на свой счет не берешь, думаешь, что так и надо. Это лорикам хорошо - вытащил инородное тело из бронха - спас. А тут вроде и ты спас, а вроде и господь Бог. Вчера вот из клиники выписали девчушку. Отравилась она прилично - с матерью поругалась и наглоталась снотворных. Откачали мы ее, за сутки поставили на ноги, в клинику долечиваться перевели. Ей-то, клинике и весь почет, все цветы. Ну, и хорошо. Вот только мать вчера встретила меня в институтском парке и сказала: "Доктор, я, когда вас вижу, вздрагиваю".
Вздрагивай. Вздрагивай, только таблетки получше прячь и с дочкой не ругайся - у нее ведь этот самый переходный период. Жаль, если она ненароком перейдет отсюда куда-нибудь не туда. А мне благодарность от тебя не нужна - и на том спасибо, что не пришлось выходить на ватных ногах и говорить непонятно что.
Живите! Все живите и помните, что жизнь субстанция хрупкая, не надо подвешивать ее на острие инъекционной иголки - ненадежная это штука. Можете мне поверить. Проверено - мины везде, куда не посмотри.
Конец света.
А. Смогулу
Все кончается в этом не самом лучшем из миров. И век испускает предсмертную отрыжку и страна давно кончилась, оставив на своих развалинах нечто невразумительное, и наша жизнь близится к своему естественному завершению. О последнем, впрочем, печалиться не надо, ибо кто же его знает, когда?
И когда совсем уже упадешь духом и приготовишься доживать, как подкинет тебе случай нечто такое, что потребует от тебя полного напряжение душевных сил, полной, до изнеможения, отдачи. А взамен подарит миг спокойный, радостный, когда засыпая, поймешь: "Вот оно - счастье".
И не то, чобы раньше у тебя таких мгновений не было, а не ценил, не научился еще ценить, ибо по глупости и молодости думал, что жизнь дана тебе на веки вечные и все еще будет.
А вот теперь, когда живешь с ощущением, что ангел смерти Азраил стоит за твоим левым плечом и в любой момент может положить на него свою невесомую, но и в то же время невероятной тяжести длань, и ты не успев заполошно захлопотать сердцем, отлетишь в даль неведомую, где не будет ничего... Вот тогда-то ты и научишься ценить каждую малость здешней жизни, а уж радость, подобную сегодняшней, и подавно.
Мы лежали с тобой рядышком на узком диване так, как нас сморил сон. Я еще что-то говорил тебе, но услышал твое детское посапывание и умилился ему. Через минуту и я провалился в небытие, не забывая бережно держать в своей руке маленькую твою ладошку, которую ты доверчиво в руку эту вложила. Вот перед тем, как заснуть, и был я награжден этим ярким ощущением счастья.
Поэтому сакраментальный принцип о "всеобщем окончании всего", выдвинутый моим другом в шумном бардовском кафе на Петровке не задел меня глубоко, разве что рикошетом, чуть-чуть.
Да и трудно было в этом шуме-гаме, среди папиросного дыма и пивных испарений, под эмоциональное завывание очередного барда или, прости Господи, бардессы, настроиться на серьезный лад. Орешки вот вкусные, это да. Фисташки все-таки! Пиво холодное, неразбавленное (ну, почти не разбавленное, или очень мало, неназойливо).
А я и здесь, среди этого шума и гама вспоминал твое светлое лицо. Вот ведь - страна рушится, век кончается, конец света грядет, а я твое лицо вспоминаю и ясный свет, от него струящийся. И твой голос, от которого у меня сразу отлегает от сердца, что бы там на нем. На этом суматошном органе, не было.
Ты среди этого всеобщего конца и времени подведения итогов - само начало, обещание будущего, сама радость! Не зря ведь я так прилепился к тебе, так старался догнать твой уходящий в будущее поезд, чтобы вскочить на подножку и проехать с тобой столько, сколько Бог даст, оберегая тебя в пути и, даря тебе все, что скопил за свою долгую и несколько бестолковую жизнь.
Мне ли рассуждать о конце света, когда я вижу самое его начало! Не надо ничего итожить, расставлять по полочкам, давать оценку - все еще впереди, честное слово!
Так поднимем за это хоть вот этот пластмассовый прозрачный стакан чешского пиво, пена с которого давно съежилась и исчезла, но прозрачные пузырьки воздуха еще держатся по стенкам, ярко блестя в прозрачном пахучем янтаре. На вот, друг, фисташку - смотри, какая вкуснятина!
Созерцатели
Я влюбился в Жюля Фабра сразу же, как увидел его книги. Влюбился и позавидовал самой белой из всех моих завистей. Вот, что надо - каждый день ходить на Пустырь и созерцать, созерцать, созерцать. Внедряться глазом в загадочный, завораживающий, успокаивающий мир насекомых. В их, как сказал поэт Иосиф Бродский, "согласное жужжанье".
У нас с внуком Егоркой свой Пустырь - в двух шагах от дома. Лето стоит жаркое, и мы ходим туда чуть ли не каждый день, благо я в отпуске и могу потакать давним своим пристрастиям, некоторые из которых тянутся аж с самого детства. Вроде бы солидный такой дядечка, доктор каких-то там наук, а поди ж ты - хлебом не корми, дай челюсть отвалить и ворон не торопясь посчитать. А насекомых - и того слаще.
На нашем Пустыре сейчас полное безветрие, полуденный зной и запах полыни - любимейший из всех запахов. Трава стрекочет, скрипит, шуршит. Вжзззз - пролетел шмель, гудение его висит в воздухе минуты три - привередничает, цветок выбирает. Воон - уселся на чертополох - желто - черное на лиловом. По крапивному стеблю ползет божья коровка. На ее красной мантии 6 черных точек - по три в два ряда. Крапива её не жалит. Желтая бабочка-капустница промелькнула легким махом своих полупрозрачных крыльев и уселась на большой, начинающий наполняться пылью лопух. Кррасота!!!
А на самом краю пустыря то ли пруд, то ли большая глубокая лужа. Вода на ней сейчас как зеркало, по которому туда-сюда снуют жуки-водомеры. Замрет на секунду - и рраз - метра на два в сторону, как будто у него к ногам ролики приделаны. Стрекоза вьется над лужей, замерев на одном месте. Потом делает резкий крен и пропадает в траве. Ух, ты, какие глазища у нее, какие цепкие лапищи!
Егор у меня тоже созерцатель, еще почище, чем я. Хотя с другой стороны, четыре года - самый задумчивый возраст. Вчера в лесу никак не оттащить было от муравейника - сел на корточки и смотрел, смотрел, смотрел, как муравьишки к дождю готовятся, входы-выходы закрывают. Зато мы и промокли с ним до последней косточки. Попало нам от бабушки по первое число. В основном, конечно, мне, старому дураку.
Вот и сегодня - Егорка увлекся, следя за полетом огромной разноцветной стрекозы, и ухнул в наш пруд-лужу. Стоит в воде по пояс, ревет. Я от мыслей отвлекся, вытащил его, сохнуть положил на подстилку. Хорошо, особенно сохнуть нечему - килограммов четырнадцать костей, обтянутых кожей, да полоска трусишек. Солнце справилось со всем этим богатством за пять минут. Лежать Егорке надоело, он вскочил, запрыгал, потом остановился вдруг, его серо-зеленые глаза стали еще круглей и он почему-то шепотом сказал :
- Ой, деда, я купался-купался и утонул. Хорошо ты рядом был.
- Егор, ну что ты выдумываешь - там тебе самое большое - по пояс.
- Все равно, знаешь, как я испугался. Давай, только бабушке не скажем, а то она тебя опять будет ругать.
Вчерашний урок не прошел зря. Я лениво с ним соглашаюсь, тем более зная, что он все равно не выдержит, - проболтается. Переворачиваюсь на живот, утыкаюсь взглядом в принесенную с собой книгу. Только такие малахольные, как я, берут с собой на прогулку не дюдик, а томик Гессе. Читаю несколько строк, мысли сбиваются, связь между прочитанными строчками ускользает. Тем более, что на страницу упала принесенная июльским ветерком мохнатая гусеница и тоже пытается просветиться, ползя по диагонали от левого нижнего угла в правый верхний. Слышу за спиной странно дрожащий Егоркин голосок:
- Здравствуйте, что вы кушаете?
Скашиваю в его сторону левый глаз и замираю от умиления: перед ним сидит крохотный мышонок, не больше наперстка, с крохотным хвостиком, и невозмутимо грызет травину. Услышав Егоркину заискивающую речь, не убегает, а тихонечко подбирается к его горячей сандалии и… забирается на нее. Повернувшись при этом к обладателю сего предмета обуви задом. Егорка стоит, не шевелясь, и тихонько шепчет
- Дед, а давай мышка-норушка будет у нас жить?
- Ты что, бабушка в обморок упадет. И потом - он же свободная личность.
По поводу личности Егор не понимает, но жалостливо вздыхает, не двигая ногой. Мы молчим минуты две, потом я тихонько хлопаю в ладоши у мышонка над ухом. Тот недовольно смотрит на нас своими черными блестящими бусинами и нехотя сползает с Егоркиной сандалии. Так же неторопливо исчезает в траве. Вот глупенький! Совсем, видать, непуганый.
Обдумывая происшедшее, мы ложимся с Егором рядком на нашу теплую подстилку, кладем руки под голову и начинаем смотреть на облака, которых становится подозрительно много. И это тоже классное зрелище. Вот плывет огромный средневековый замок, зубцы его золотят солнечные лучи. Вон проплыла лошадь, за ней - дядька с головой Сократа, за ним - трехголовый дракон. А вот продолговатое облако с крокодильей пастью наплыло на солнечный диск и он просвечивает сквозь крокодила, совсем как в сказке Чуковского, которую мы утром с Егоркой читали. Когда облака накрывают солнце, по Пустырю пробегает тень, пруд-лужа покрывается от возмущения мурашками и начинает сквозить прохладный ветерок, шумя полынью и тяжелыми ромашечьими головками.
Мы с Егором укладываемся поплотнее, закутываемся в нашу подстилку, ждем солнца. Через пять минут я слышу его тихое сопение. Умаялся мой наблюдатель. Я тоже закрываю глаза и проваливаюсь в полудрему. В какой-то момент я просыпаюсь от внутреннего толчка, открываю глаза и восхищенно ахаю: на меня пикирует стриж, расставив в сторону острые как серп крылья. Его удлиненное тельце стремительно приближается и в метре от моего носа стриж хватает клювом зазевавшуюся мошку и круто, преодолевая земное притяжение, взмывает вверх. "Ох, мошки низко, мошки низко, значит, дождик уже близко…" - пропелось у меня в голове. Я осторожно прикасаюсь губами к Егоркиной щеке, он просыпается.
- Вставай герой, пошли домой - говорю я зачем-то в рифму.
Егорка потягивается, приглаживает пятерней торчащие во все стороны волосенки.
- Дед, а мы завтра сюда придем? Я для мышонка сыру возьму.
- Придем, куда мы денемся… Мы же с тобой лентяи. Нам лень в Тимковский лес пойти.
- Ага, тут лучше.
Мы трясем за четыре угла нашу подстилку, складываем ее, засовываем в сумку. Все, пора домой. Я оглядываю с сожалением знакомый до последней травины пустырь и иду за Егоркой. Так мы и идем с ним - старый да малый. Нам хорошо, ведь только в детстве и старости у человека есть время быть самим собой. Только в детстве и старости и больше - никогда.
Кошка с собакой.
Собака, лежащая на подстилке у батареи парового отопления, тяжело дышала, высунув длинный розовый язык. Ее грудная клетка то вздымалась, явственно обнажая ребра, то опадала. Она отдыхала перед последним усилием - уже двое щенят копошились рядом с нею. Рука Хозяина осторожно и ласково гладила ее по голове, чесала между ушами. Собака была благодарна ему - ей было все же не так страшно и одиноко. Она рожала уже в третий раз, обязательно ночью, и у них с Хозяином был свой ритуал - когда она чувствовала приближение Этого, она подходила к его дивану, брала осторожно зубами за руку и тянула, слегка рыча.
Он просыпался, перетаскивал ее подстилку к поближе к себе, располагая ее между диваном и батареей, она послушно ложилась и начинала ждать. Обычно на все уходило два-три часа и все это время она ощущала его близость. К утру все было в порядке - три тупоносых бело-черных комочка ползало по ее обессилевшему телу, стараясь найти благословенный источник питания.
Кошка жила в этой же странной двухэтажной квартире в посылочном ящике, прибитом на перилах деревянной лестницы, которая вела из кухни на второй этаж. Ее хозяева не были столь сентиментальны, и со своими трудностями кошка привыкла справляться сама.
С собакой у них были отношения вежливого нейтралитета - та никогда не покушалась на второй этаж, а кошка старалась не засиживаться в кухне. Была она самая обыкновенная -белая с серыми полосками. Её даже прозвали Мышка - за незаметность. Она "отстрелялась" на день раньше соседки и несколько котят тоже активно работали своими крошечными насосиками.
Впрочем, кошке это быстро надоело. Она стряхнула их с себя, выпрыгнула из ящика на лестницу, дошла до нижней ее площадки, выгнула спину, распушила хвост, вытянула лапы, поскребла когтями крашеные желтой половой краской доски, жадно, не отрываясь, вылакала оставленное хозяйкой молоко в консервной банке и выпрыгнула из форточки на клумбу, разбитую перед домом. Только ее и видели.
Несентиментальные ее хозяева, когда жалобное недоуменное мяуканье брошенных котят им надоело, проблему решили просто. Двух котят утопили. А третьего, самого хорошенького и пушистого, с разрешения хозяина собаки, принесли к ней и опустили на подстилку.
Собака несколько удивилось. Но молока у нее было много, соски распирали и она решила не противиться. Облизала пушистый черно-бело-серебристый комочек и предоставила ему место у общего стола. Скоро она почти перестала его отличать от своих детей. Единственно, чем он ей досаждал, так это своими коготками - котенок не умел их убирать и больно царапался. Впрочем, собака была из терпеливых.
В детстве все растут быстро, особенно щенята и котята. Не прошло и месяца, как троих щенков отдали "в хорошие руки", взяв за каждого на счастье по 15-тикопеечной монете, и собака осталась в одной комнате с очаровательной пушистой ветрихвосткой, которая норовила напроказить, где только можно.
Когда, нагулявшись и изрядно отощав, вернулась ее формальная мать кошка-Мышка, она с удивлением обнаружила нахального котенка, который бегал по всей квартире, не признавая никаких ордеров и даже, о, ужас - иногда залезал поспать в ее почтовое святилище на лестничных перилах. Недолго думая, кошка-Мышка проявила характер и поставила все на свои места.
Малыш предпочел с наглой мордой не связываться - себе дороже. Он правда, пожаловался маме-собаке и та на Мышку для порядка рыкнула.
Так или иначе, через год котенок превратился в самую красивую кошку двора - видимо, отец её имел какое-то отношение к сибирской породе. Когда Хозяин брал их на прогулку, собака, вспомнив свое охотничье нутро, нарезала широкие круги по окрестным лужайкам, а кошка, распушив хвост, степенно шагала рядом с хозяйской ногой, иногда укоризненно поглядывая в сторону легкомысленно несущейся собаки.
Пришел март, появились женихи-коты. Особенно им надоедал один - рыжий, с драным левым ухом. Он повадился запрыгивать на открытую форточку ( Хозяин жил на первом этаже), выставлять в комнату свой драный зад и опрыскивать ее вонючей струей мочи, а потом так же быстро исчезать.
Но однажды он был наказан за наглость. Хозяин привязал под форточкой пустую авоську. А к ручке рамы - длинную бечевку. Дальнейшее было делом техники - кот занял исходную позицию, хозяин дернул за бечевку, кот свалился в авоську и запутался между ее ячейками. Что тут началось!! Собака напрыгивает на кота снизу, кошка сбоку когтит его растопыренной лапой, кот - воет нечеловеческим голосом.
Наконец, Хозяин решил, что возмездие свершилось. Он с трудом отогнал своих питомцев, взял кота одной рукой за рыжий загривок, а другой - намазал ему под хвост толстый слой ядреной горчицы. После этого он подсадил кота обратно в форточку. Кот на секунду замер, шерсть на нем встала дыбом, и в следующее мгновение он с диким криком совершил прыжок метров в десять и исчез в мартовском снегу. Больше наглец не появлялся.
Прошел еще год- другой. Хозяин со своими питомцами переехал в новую квартиру неподалеку от старого дома и тоже на первом этаже. Там тоже было где погулять и пообщаться с себе подобными четвероногими - пушистыми и не очень.
Кошка по-прежнему была хороша собой, а собака все так же добра и заботлива. Случилось как-то кошке стать матерью. Интересно, что она тоже прибегала при этом к помощи Хозяина и точно так же, как это делала ее приемная мама.
Нет, она, конечно, была более внимательна к своим детишкам, чем ее родная мать-кошка, сказывалось воспитание - но все же, все же! Иногда ведь нужно хотя бы пройтись, показать свой пушистый хвост. В таких случаях она долго не думала - брала малышей за шиворот и относила их к дремавшей в углу собаке.
Та покорно подставляла свои бока маленьким острым коготкам, только иногда безнадежно вздыхала. А может быть, ей было приятно ощущать себя бабушкой.
Наконец, настал срок, и у нее тоже завелась щемящая тяжесть в животе. Она очень тяжело перенесла роды - возраст все-таки. Хозяин даже вызывал к ней ветеринара. Все же, слава Богу, все обошлось. Только единственный щеночек получился слабым и болезненным, собака очень о нем беспокоилась.
Так они и лежали друг подле друга - большая и маленький, потихоньку набираясь сил. В один из вечеров хозяин решил сводить ее к ветеринару, благо он жил неподалеку. Он достал ошейник и поводок, призывно свистнул. Собака подошла, но тут же начала беспокойно оглядываться на спящего после сытной еды щенка.
Потом тихонечко тявкнула, взяла щенка зубами за шиворот и понесла к лежащей на диване кошке. Она положила его рядом, кошка проснулась, вскочила, шерсть у нее поднялась дыбом и она прошипела:
"Ты за кого меня принимаешь?! Очень мне надо сидеть с твоим ублюдком!"
Хозяин все понял, тяжело вздохнул, взял маленького за пазуху и они пошли по улице, не обращая никакого внимания на надменную красавицу, холодно глядящую им вслед. А собака шла рядом, повесив хвост и уши, и думала о неистребимой кошачьей неблагодарности. Впрочем, что же о ней думать - воспитывать было надо.
Монолог имбецила.
Дождь так сильно лил, так сильно лил, так сильно лил, что промочил всё, что нужно было промочить, всё, что можно было промочить и даже то, чего промачивать совсем уж было никак нельзя - мои ноги, например. Мне же мама все время напонимает: "Степка я тебе напонимаю - не ходи по лужам, ты ведь уже большой - в третьем класс спецшколы учишься!"
А я и не ходил вовсе - просто лужа была везде - и снизу и сверху и со всех сторон. И я пришел весь мокрый, но это ничего - главное то, что я и ноги почему-то промочил. Вернее, я даже не мочил специально, а они все равно мокрые. И я как начал чихать!!!
На четвертом чихе из моей небогатой головы вылетела последняя мысль, как какая-то птичка с пестрыми перышками. Это так говориться, мол, вылетит - не поймаешь, а у меня и так-то их было с гулькин нос (это так тетя Рая, мамина сестра говорит), и о чем вам сейчас рассказывать, я просто и не знаю.
А гульки - это голуби такие, краасивые! Не такие, как на нашей помойке. Эти, когда ведро выносишь с мусором, даже не разбегаются - только так, чуть-чуть. Я боюсь, что клюнут. Из-за этого даже не люблю ведро выносить, хотя мама всегда говорит: "Степка, эта твоя примая абязаность".
Мама еще говорит: "Не отвлекайся!" Она правильно говорит, а то я отвлекся про гулек и не зная о чем дальше сказать. А дядя Игнат всегда говорит: "И не надо тебе ничего знать. Лучше ты помолчи".
А я думаю, совсем не лучше - потому что когда я молчу, взрослые ругаются или непонятные слова говорят из телика. Я иногда люблю повторять за взрослыми. Тут недавно такой с неподвижным лицом говорил : "Нам не грозит дифолт" Мама пришла а я ей говорю: "Мам, не бойся, нас дифолт больше не будет бить!"
Мама рассердилась и сказала: "Никогда не повторяй за взрослыми!" Но это она вчера сказала, а сегодня она еще на работе. Скорей бы она приходила - она теплая и с ней не страшно. И я соскучился по ее голосу - он у нее такой вкусный!
Дождь, дождь, дождь. Вода, вода, вода. Вода лучше, чем огонь и копоть. А то по телику посмотришь - все горит -подземный переход горит, башня телизионная горит, горы горят, реки горят, дядя Игнат говорит - от мазута, машины на улице горят и бумм!!! - взрываются. Лодка падводная - целый кит - тонет и горит, горит, горит под водой. У меня от всего этого голова еще больше гудеть начинает - она гудит и я тогда вообще ничего не понимаю.
Я не знал, что такое падводная лодка. Просто лодка - я знаю, меня дядя Игнат катал на речке, мы с ним рыбу ловили. Мне мама сказала - "Степан, когда я тебя в ванной купаю, утони понарошку, голову опусти пад воду и считай до пяти (я вообще-то до десяти свободно считаю). А там много дяденек сейчас утонули и им никак не вынырнуть. А может быть они сгорели даже" Я попробовал - мне совсем не понравилось и мне стало их жалко.
Ничего, ничего, ничего. Все дождя испугаются, все будут дома сидеть, в окно смотреть, никто никуда ничего взрывать не пойдет. Это я, дурак, вам говорю. Хотя мама говорит, что я не дурак, просто медленно саабражаю. Но мне же некуда торопиться. Просто я хочу, чтобы все жили всегда и любили друг друга. То есть приносили бы всякие конфеты или пряники там. Как тетя Рая.
А дядя Игнат говорит, что это неинтересно, если все жить будут. Надо, чтоб батюшки ходили, освящали, говорит дядя Игнат, а потом то, что они освятили - бумм!!! - и сгорело. Они снова освищут, нет освящат, нет - освитят. Свет, что ли включат? Попик-трупик-попик-трупик, - сколько попиков, столько трупиков. Это уже тетя Рая сказала, когда по телику смотрела "Новости". "У них,- говорит, - только попики и трупики, им больше нечего совсем показывать".
Разборки там еще всякие: все друг друга разбирают-собирают, разбирают-собирают. Как будто транформиры. А то, что от разборки остаётся - то мочат. Пусть помокнет, авось растворится. И не будет ничего. Это наш призидент сказал, чтоб всех мочили. Главное, чтобы у них ноги промокли - они зачихают и стрелять не смогут.
А призидента я видел по телику - он немного на какую-то лису смахивает, может на ту, что колобка съела?
Я тогда от этого мультика плакать начал, а мама говорит : "Степка, не плачь, он не настоящий колобок, из промокашки!" А мне все равно жалко. Мне больше ничего такого не показывают, где кого-нибудь убьют там или съедят. Говорят, я нервный. Да не нервный я вовсе, просто хочу, чтобы все дружили и никто бы не орал, как дядя Игнат, когда напьется, а то я боюсь его пьяного-то.
Скоро мама с работы придет. Хорошо, что дождь - никто на улицу не выйдет и маму мою не обидит. А если она ноги промочит, мы вместе с ней чихать будем. А тетя Рая с дядей Игнатом к нам в гости придут и будут говорить: "Будьте здоровы!" А может, маме дадут билитень и мы останемся вдвоем дома?
Ангел Александр Петрович
1
Мне все-таки удалось умереть так, как я этого хотел - внезапно и даже на вершине какого-то редкостного покоя. Я рассматривал альбом с прекрасными фотографиями французских Пиренеев. Шикарный такой альбом начала века, век бы всматривался в спокойные лица предков, уютные небольшие города и поселки, горные перевалы, водопады. Уравновешенный, прекрасный и уверенный в себе довоенный мир.
Сердце мое начало наполняться привычной белой завистью, как вдруг почувствовал я на своих щеках чье-то горячее дыхание, поднял глаза и увидел горящий невыразимо-прекрасный взор. И все сразу кончилось и началось что-то иное, совсем иное.
Да нет, в общем-то, не очень и сразу. Вся эта суета похорон, опухшие от слез лица, девять дней, потом сорок, водка, салаты, салаты, салаты, селедка под шубой, холодец, какое-то мясо.
То, что когда-то было мной, сначала лежало, намакияженное, в больничном морге, потом на Богородском кладбище, а душа витала до поры до времени невидимой субстанцией в моей старой квартире, среди всего этого шума и гама, испытывая чувство непередаваемой неловкости и некоторого недоумения.
Но пришел конец и этому и тогда-то я оказался там. Впрочем, где это там - тоже было неясно. Я был как-то везде сразу и нигде. Да и я ли это?
Более всего то, что осталось от меня, походило на некий сгусток электроном. Никаких там крыльев, белых одежд, нимбов и всякой чепухни.
С чем меня крупно надрали - так это с блаженством, нирваной, отрешением от земных дел. Какое там! Как кто вспомянет, так мне и икается. А вспомянуть пока есть кому, ох, есть. Не могу сказать, что это мне приятно - скорее, все равно: тщеславие отмерло одним из первых. И с ним еще куча всяких других чувств.
Осталось только одно - нестерпимая жалость к тем, кто остался в той жизни и постоянное беспокойство за них.
Как потом оказалось, именно это и не давало сидеть на одном месте и наслаждаться покоем - ведь с ними там вечно что-нибудь происходит, и не всегда они могут сами себе помочь.
Единственное, чем я мог себя утешить, была подленькая мыслишка, что они ведь там тоже не навсегда, и настанет же когда-нибудь момент, когда все они будут уже здесь, рядом и беспокоиться будет просто не за кого.
А уж чего-чего, времени-то у меня теперь навалом - дождусь, куда я денусь… Вот тогда и отнирванюсь за все!
Странно, такое ощущение, что в придачу к чувству сострадания осталось и еще кое-какие остатки от прежнего моего врачебного чувства юмора. Никогда бы не подумал, что небожители на него тоже способны. Вот за это спасибо, не знаю только, кого благодарить за столь щедрый подарок.
2
Это же надо, как все хитро устроено! Я и вправду как-то везде сразу. Был бы поплотнее, поопределённее внешне, сказал бы о себе везде-сущ. Как Бог, в которого мы там хоть и верили, но как-то не очень обязательно.
А так и слова-то подходящего не найдешь. С другой стороны, зачем какому-то сгустку электронов слова? Ни к чему они. Думать, оказывается можно и без них, что значительно сокращает сам процесс.
Тут другое стало важным и существенным - чем ты все же можешь помочь ближнему-нижнему своему, ангел-недоучка? Оказалось - немногим, инструментов - раз два, и обчелся. Разве что в душу своевременно влезть и что-то там повернуть, в мозгах там пару-тройку нейронов переключить.
А что касается физического какого-нибудь воздействия - извините. Почти никак. Был, правда один забавный случай, месяца через три после моего превращения.
Бежит моя дочка с концерта какого-то. Ей, в аккурат, надо по переулку добежать до Тверской и по Тверской в метро. Она быстренько так себе бежит в гордом одиночестве, поскольку с кавалером своим поссорилась, и не знает, глупенькая, что за углом два бритых молодчика, затуманенные водярой стоят и ко всем прохожим нагло задираются. Уж просто руки у них чешутся, бедолаг, так хочется пьяную свою власть показать!
Все от них врассыпную. А моя дурочка еще минуту - и как раз к ним в лапы. Что делать? Попытался ей страха в мозги нагнать, чтобы она другой дорогой пошла - не получается. Попытался в мозги бритоголовым залезть, настроить более миролюбиво - какое там: их серое вещество до того водярой залито, что до него только в батискафе добраться можно, а это уж точно не ангельское дело.
И вдруг смотрю - на одном ботиночке шнурочек у нее, у моей кралечки, разболтался. Ага, думаю! Сосредоточил всю свою силенку - рраз - и развязался шнурочек.
Красавица моя - наступила на него и шлеп - на асфальт. Пока охала, грязь с колготок стирала, то да се - бритоголовых моих ПМГ проезжающая скрутила - они уже друг с другом драться начали и витринку ненароком высадили.
А тут и кавалер ее злополучный подскочил. Вот уж кому я не позавидовал: ему-то бедняжке за все и досталось, в том числе и за шнурочек развязавшийся и за колготки грязные.
А я-то после этого подвига еле отдышался. Так что в физическом смысле я, конечно, не того, невеликое приобретенье, а вот моральное воздействие оказать в спасительных целях, - это, пожалуйста, это мы можем. Только бы помочь дорогим моим, только бы им полегче стало! А больше мне ничего и не надо, честное ангельское!
3
Итак, давайте ка разберемся, кого же я все-таки оставил там, внизу (хотя категории верха и низа для меня уже вроде как бы и не положены, но в порядке простоты изложения оставим эти понятные всем термины)?
Ну, во-первых - двух женщин - одну постарше, другую - лет на пятнадцать моложе. Во-вторых, троих детей, у двоих из которых уже есть свои дети.
Если к этому прибавить двух-трех человек, считавших себя моими друзьями, да еще одного-двух, которых я по той или иной причине, а может быть и без оной, неосторожно приручил, да пару-тройку старых пациентов, привыкших мне доверять, то получится весьма внушительная армия тех, о ком мне надо бы позаботиться, просто-таки необходимо!
Еще там внизу остался мой старый пёс, который понимал меня не хуже, а может быть и лучше всех остальных. С ним было сложнее всего - он тосковал взахлеб, по собачьи, и ему ничего нельзя было объяснить, ибо, хотя душа-то у них, у четвероногих есть, но работать с ними может, наверное, только какой-нибудь собачий ангел, а отнюдь не человеческий, даже если он и был при жизни своей хозяином этой собаченции. Мне, по крайней мере, было не дано.
Итак - почти два десятка человечьих душ и одна собачья. Почти с каждым были какие-то проблемы; они возникали, пропадали, снова возникали. Совсем крошечные, побольше и вовсе неразрешимые. Все они какой-то странной болью отзывались во мне, не давая наслаждаться обещанным (или придуманным кем-то) вечным покоем.
Единственно, как я уже заметил, чего мне хватало, так это времени - я вообще перестал его замечать. Зато каждой своей электронной оболочкой чувствовал, как его течение медлительно и мучительно для тех, кого я оставил там. По крайней мере, для некоторых из них. У меня же оно могло протекать то быстрее быстрого, то замедляться почти до полного останова.
Тяжелее всего было женщинам - они плакали, вспоминая меня, звали, звали. А я ведь что, я мог только изредка появляться в том, что они называли снами - у нас здесь тоже со свиданьями напряженка.
В этих снах они оживали, разговаривали со мной так, как никогда не говорили при жизни, а, проснувшись, снова плакали, плакали. Они это делали поодиночке, потому что друг друга не знали, и знать не могли. У них было общее горе, но переживали они его врозь. Каждая - своё. Тут так все было запутано!
4
Что касается старшей, то это совсем печальная история, и она могла бы быть еще печальнее, не умри я так своевременно и быстро. Это я сейчас отсюда понимаю, что двадцать пять лет - ничтожный отрезок времени, пылинка какая-то, а тогда, там, в том нашем общем мире они показались мне нескончаемой каторгой и мукой. Да и ей, думаю, было несладко.
Хотя мы поженились и по любви, но почему-то мне ее хватило ненадолго, в силу самых разных обстоятельств, из которых с высоты моего сегодняшнего положения ни одно не кажется убедительным. Но, так или иначе, через несколько лет того, что люди называют браком, я затосковал, заскучал, просто заумирал.
Это тянулось довольно долго, собственно говоря до того почти времени, когда я предстал перед изумленной публикой в теперешнем своем виде. Время от времени у меня появлялись другие женщины, исчезали, появлялись новые. С какой-то стороны мне становилось полегче, но с другой - ох, уж эта вечная ложь во спасенье!
Я попытался пару раз уйти, сказать правду и с изумлением почувствовал, что она, эта "правда" ей совсем и не нужна, и она предпочитает ничего не знать, а жизни без меня не представляет и всё тут. Она, наверное, была гораздо лучше меня, ибо умела растянуть любовь на целую жизнь. И я смирился. Даже когда в моей жизни появилась вторая, которая наполнила меня радостью и, вопреки всякой логике, покоем - ни-че-го не изменилось, по крайней мере, внешне.
Я продолжал жалеть свою первую мучительной, разрывающей душу жалостью, которая была еще горче оттого, что мне внутри было так хорошо. Это давало мне силы не причинять ей лишней боли, но я мог ей дать что угодно, кроме любви, а она могла от чего угодно, кроме этой самой любви отказаться. Так мы и общались, как глухой со слепым.
К чести второй надо сказать, что она это понимала всей душой и, как мне кажется, никакой жестокости по отношению к сопернице мне бы не простила. Да она и соперницей-то ее не считала и была, умница моя, совершенно права.
И вот сейчас, когда они обе от меня одинаково далеки, эта жалость и здесь, на так называемых "небесах", покоя мне по-прежнему не дает и побуждает к действию.
Поразмыслив, я сначала предпринял пару-тройку достаточно безуспешных попыток столкнуть ее с вполне достойными мужиками. Бесполезно. Как только дело доходило до чего-то серьезного, мой, прости господи, нетленный образ все портил.
Поскольку я теперь мог это все видеть как бы изнутри ее души, я увидел этот самый "образ" и подивился, до чего же он далек от того, каким я сам себя представлял во времена оны. Но тут уж ничего поделать было нельзя.
Тогда я помог ей с работой, это тоже было важно. Свел ее с её же старой подругой, которая уже лет десять процветала в туристском бизнесе. Подруга с моей помощью прониклась ситуацией, и помогла ей найти престижную импортную контору, благо языки моя подопечная знала прекрасно. Ее и взяли, несмотря на возраст, ценили, платили неплохо. Там она держалась, по крайней мере, внешне, а когда приходила домой, забиралась в спальню, доставала мою карточку и ревела, как дура.
Когда все это перевалило на третий год, мое ангельское терпение начало истощаться. И тут я придумал воистину божественный ход, вернее, как сказали бы шахматисты - трехходовочку: белые, так сказать, начинают и выигрывают.
Как-то чисто случайно, пролетая над привычными местами, я обнаружил в парке сидящего на скамейке с книжкой паренька, чем-то на меня прежнего смахивающего. Покопавшись в его мозгах, я обнаружил существо неглупое, доброе и склонное к созерцанию.
Это меня устроило, тем более, что и профессия у парня была что надо - он работал программистом, но, к счастью, не обладал их профессиональной упертостью, и мир сиял для него красками не только в виртуальном пространстве.
Дальнейшее было делом техники. Я столкнул их с дочкой в толчее Курского вокзала. Они оба торопились на поезд, а она, лахудра, как всегда, набила свой дорожный баул ненужными вещами, кое-как; он раздулся, как туша опившегося слона, и больно бил ее по ногам, оттягивая руки.
Естественно, паренек помог, потом они оказались в одном вагоне и даже (!!!) в одном купе. Тут уж я расстарался - внушил мысль старичку- попутчику, заядлому преферансисту, поменяться с парнишкой местами. У старичка в соседнем купе полный набор картежников получился.
Ангельской оказалась мыслишка-то. Парнишка пересел в купе к моей крале и поезд помчал их в Крым. В Воронеже вышла супружеская пара, ехавшая вместе с ними, и они остались одни до самого конца.
Короче - Крым, прогулки под звездами, море, то, се. Через три месяца - свадьба, еще через год - внучек, которого, естественно, назвали Сашей.
А еще через три мой план осуществился полностью. У ребят выгорела трехлетняя командировка в Штаты, и Сашка плавно перекочевал во владение обожавшей его бабушки. Он смотрел на нее моими глазами и поражал моими мелкими замашками - даже ходил в одном тапке и пытался держать ложку в левой руке.
Тут-то она и воскресла - уж больно малыш напоминал меня, но это уже не огорчало, а радовало. К тому времени она могла себе позволить работать дома и даже держать домработницу, так что с маленьким Сашкой они не расставались.
Внук смотрел на нее влюбленными глазами, так удачно похожими на мои, и серьезно, как большой, рассматривал любимые дедушкины альбомы.
Если бы сгусток электронов нуждался в отметках, я бы поставил себе пятерку за эту комбинацию.
5
Что касается младшей, то проблемы, которые у нее возникли, в какой-то мере стали для меня неожиданностью. Она была очень хороша собой, солнышко мое, и достаточно молода. Настолько, что возможность нашего с ней, брака никогда всерьез не рассматривала, и, к сожалению, как в воду глядела.
Как-то она мне серьезно, с печальной какой-то страстью в голосе сказала: "Знаешь, какое мое самое главное в жизни желание? Чтобы ты был хоть лет на пятнадцать моложе". Увы, я все мог был для нее сделать. Все, кроме этого - живущим такого не дано.
А делал я для нее действительно немало, и потому что любил без памяти, и потому что всегда видел в ней не только желанную женщину, но младшую сестренку и даже дочь. У нее был в целом спокойный, уравновешенный характер, она была настоящим прагматиком, умела зарабатывать деньги и всегда рассчитывала на себя.
Тем не менее, я все равно считал ее ребенком и старался помочь во всем. Конечно, и в моем чувстве было достаточно эгоизма, но он не имел в наших отношениях решающего значения.
Иногда я даже задумывался о том, что хорошо бы ей найти человека, который относился бы к ней так же, как я, но был бы значительно меня моложе. В то же время я понимал, что жить без нее не смогу и сразу же умру, если это случиться.
Но, как вы поняли, я и так умер, и, представьте, (это я вам говорю как бывший кардиолог) безо всяких веских причин. Взял как-то и... Думаю, она отчасти восприняла сие прискорбное событие, как своеобразное предательство с моей стороны, в чем, однако была не права.
Думая обо мне беспрерывно, вспоминая наши с ней общие словечки, привычки и тому подобные ежедневные мелочи, улыбаясь им сквозь слезы, она, тем не менее, на кладбище приехала только через год или даже позже.
После этого как-то немного успокоилась, спрятала свою тоску на самое донышко сердца, где только я один и мог ее разглядеть, повесила на стену мою фотографию в красивой коричневой рамке и начала выходить в свет.
Я конечно, отсюда всячески ей в этом способствовал и даже старался как мог, опекать ее в разных мелочах. Однажды продавщица в магазине хотела ей подсунуть просроченную стеклянную бутылку "Кока-колы", а она страшно хотела пить. Пришлось заставить продавщицу споткнуться, и весь стеллаж мерзких бутылок полетел на мраморный пол и тю-тю. Да, пластмасса все же надежнее!
Потом как-то пару раз оберегал ее от неприятностей по службе, потом вернул домой за зонтом, потому что мне сверху была видна надвигающаяся из-за горизонта грозовая туча, а она видела над головой ясное небо и промокла бы, как собака, потом еще что- то, потом еще...
Но отношения ее с мужчинами я не контролировал - не из-за какой-то стыдливости, или, упаси боже, ревности - здесь я об этом просто забыл. Дело было в том, что я ни на минуту не сомневался в ее способности добиваться своего. И, как оказалось, был не прав. Все получалось как-то не так.
Мужики появлялись в ее жизни, но надолго не задерживались. И она отнюдь не старалась их задержать, как-то тяготилась любыми попытками влезть к ней в душу.
Было ей с ними откровенно скучновато и по женски и по человечески. Не разрешая себе к ним привязаться, и не поощряя их слабых попыток заботиться о себе, она в то же время с каким-то странным злорадством каждый раз отмечала, что никто и не хочет делать этого от всей души, как делал когда-то это я, когда звался еще Александром Петровичем Лузгиным, заведующим кардиологией, влюбившемся насмерть в своего юного ординатора; ее любимым Сашкой, понимающим ее без слов и не имеющим других помыслов, кроме как сделать ей приятное и защитить ее от всего.
Тогда она доставала наши с ней письма или хранившиеся у нее литературные мои наброски, перечитывала их и плакала. Обычно это означало, что она опять на некоторое время предпочтет одиночество общению с кем бы то ни было.
Впрочем, это было не совсем одиночество. Она ложилась на свой такой знакомый мне диванчик, складывалась калачиком и мы начинали с ней бесконечные разговоры, в которых я по понятным причинам больше слушал, чем говорил и всё утешал ее, утешал, утешал...
Пытался даже рассмешить, и иногда мне это удавалось. У нее была прекрасная память, она помнила все наши совместные развлечения, путешествия, разные приколы, которых было предостаточно. Мы жили с ней радостно и весело, что и говорить. Удивительно, но эти беседы доставляли мне, бестелесному, прямо- таки физическое удовольствие.
Так прошло несколько лет, и я запаниковал - ей осталось всего ничего для того, чтобы все же устроить свою жизнь. И, поразмыслив, я решил действовать. Поскольку шансы найти себе в мужике заботливую няньку сводились для неё почти к нулю, я решил выбить из ее головы эту идею, заменив ее на прямо противоположную - на неодолимое стремление самой о ком-нибудь заботиться.
Это казалось мне тем более логичным, что по натуре она была добрая девочка, просто слегка мною прежним избалованная.
Тут уж я сам взялся за поиски объекта, и вскоре поиски эти увенчались успехом.
В квартале от ее дома жил сорокалетний начинающий драматург, ради этой самой драматургии на прочь закинувший в дальний угол все заботы о добывании хлеба насущного и по этому прозаическому обстоятельству решительно покинутый в одночасье всеми своими домочадцами.
Он жил один в своей трехкомнатной квартире, и писал, писал, как будто знал, что слава поджидает таки его за ближним поворотом. Мне отсюда проверить это счастливое обстоятельство не составило никакого труда, я проверил, и решился.
Дело в том, что мой симпатичный сорокалетний драматург не был стопроцентным здоровяком - была у него некая болезнь сердца, которая ему ничем особо плохим не грозила, хотя и требовала определенного к себе внимания и некоего профилактического ремонта. Вот для проведения оного и мобилизовал я с помощью общих знакомых свою девочку, которая уж кардиологом-то была отличным.
Они познакомились, он ей понравился - был остроумным и очень интересным собеседником. Отсутствие денег не бросалось сразу в глаза, да и к тому времени начали намечаться некие сдвиги - сразу два московских и один питерский театры взяли к постановке две его пьесы, выплатили авансы. Так что на цветы и шампанское ему хватало, а по театрам он мог ее водить и вовсе бесплатно.
Как раз в это время у него начались привычные нелады со здоровьем, девочка моя взялась за ним ухаживать, благо жила неподалеку и он ей нравился, и втянулась. Втянувшись, обнаружила родную душу, стала привыкать и привыкла.
Потом, совершенно неожиданно, рассказала ему все обо мне. Раньше она и подумать не могла даже сделать попытку в этом направлении. Её "временные" ничего обо мне не знали - к чему им?
Когда она увидела его сострадающие и всё понимающие глаза, всё решилось само собой. Они стали жить вместе, поженились и с одной из стен их квартиры начал присматривать за этим житьем - бытьем мой портрет. Это немножко напоминало любовь втроем, но не в неприличном, а совершенно идеальном смысле.
Тем более, что я им в чем-то смог помочь и вполне реально - наш драматург внимательно перечитал мои наброски и сделал из них вполне приличную пьесу, которую отлично поставил молодой режиссер N. На афише стояли обе наших фамилии, а девочка сидела на премьере в третьем ряду и краснела от удовольствия. Я за нее порадовался, было от чего. Хорошо, правда, что она не знала, до какой степени я далек здесь от всяких авторских амбиций…
6
Пробежало, пролетело, просквозило время. Уже никого из тех, кто знал и любил Александра Петровича, не было на этой земле - все они уже были там, рядом с ним, совершенно не нуждаясь в его опеке и тревоге. Ему стало спокойно, безмятежно. С каким-то тайным удовольствием скользил он по просторам Вселенной. Ему стало подвластно не только пространство, но и время.
Вот уж действительно понял он суть выражения "чего душа захочет". Впрочем, это нельзя было назвать настоящими желаниями - за ними не следовало усилий воли. Никаких усилий вообще было не нужно - он с легкостью оказывался то в Древней Греции, то в Мессопотамии, то над вершинами Тибета.
Впрочем, частенько он оказывался и в местах, пространственно непосредственно связанных с его прошлой жизнью. Что же касается временных констант, то он не утруждал себя точностью, ему это было ни к чему и два-три десятилетия действительно ничего не значили - в следующий раз проложит орбиту поточнее, только и всего. Куда торопиться?
Он оказался над знакомым двором, по углам которого стояли трех - четырехэтажные дома, посредине красовалась огромная клумба, огороженная кирпичным бордюром.
На скамейках дремали или болтали старушки, сидел, раскрыв газету какой-то моложавый высокий мужик, а по асфальтовому кругу, проложенному вокруг клумбы, нарезала витки на "Школьнике" небольшого росточка девчонка лет восьми, в коротком бирюзовом плаще. На голове у нее был платок, крепко схвативший короткие ее волосята. "Школьник" был ей немного мал и девчушка, чтобы увеличить скорость, привстала на педалях.
Ангел Александр Петрович внезапно почувствовал давно забытое чувство невыразимой тревоги. Он присмотрелся и все понял - из кирпичного бордюра выпал кирпич и валялся на асфальте как раз на пути велосипедного колеса. Он взглянул на несколько секунд вперед и похолодел - там лежала на земле девчушка с рассеченным виском и из нее медленно уходила жизнь. Этого просто нельзя было допустить! Он ничего не успевал - ни заставить ее свернуть, ни позвать на помощь мужика с газетой, ни-че-го!!! Оставалось одно, фатально опасное для него самого, но время на раздумья не было. Ангел Александр Петрович сконцентрировался, прицелился и лучом огромной силы ударился о лежащий на пути девчушки кирпич.
Кирпич вздрогнул и нехотя отодвинулся на три миллиметра. Этого хватило, чтобы колесо лишь чиркнуло о злосчастную преграду. Девочка всё равно упала, но ударилась головой не об асфальт, а об землю. Впрочем, сознание она все же потеряла, и в этот момент увидела обращенные к ней из темноты добрые и встревоженные серые внимательные глаза. Это было все, что осталось от ангела Александра Петровича. Его больше нигде не было - ни на земле, ни на небе.
Она ещё несколько раз вспоминала эти глаза, когда лежала в больнице, а рядом на сдвинутых табуретках похрапывал ее отец - тот самый мужик с газетой.
А потом забыла, совсем забыла, и вспомнила только лет через двадцать, когда робея, переступила впервые порог ординаторской отделения кардиологии.
Заведующий отделением встал со своего стула и, смотря на нее внимательными и ободряющими серыми глазами, взгляд которых так был похож на тот, забытый, из самого детства, взял ее маленькую ладошку в свои теплые руки, и пробасил: "Здравствуйте, доктор! Я ваш заведующий - Александр Петрович Лузгин. Добро пожаловать к нам! Ничего не бойтесь - мы вас в обиду не дадим".
Стихи Александра Петровича Лузгина
Вот образ твой - он в очертаньях зыбок.
Твоя душа - к ней не найти подхода.
Вот жизнь моя - комедия ошибок -
К естественному катится исходу.
И не понять уже, где жизнь, где сцена.
И так смертельно больно притворяться,
Когда поймеш,ь - лишь то имеет цену,
К чему тебе вовеки не продраться.
Вокруг меня сужается пространство,
Улиткою сворачивая время.
И не нужны любовь и постоянство
И все насущней расставаний бремя.
А, может быть, не бремя, а свобода,
Привязанностей странная развязка.
Как над рекой гуденья парохода
Шершавая пронзительная ласка.
* * *
Мне некогда. Я тороплюсь.
Я устремлен навстречу боли.
Вот и твоя торопит грусть
Сыграть непрожитые роли.
Какую скажешь? Короля?
Шута? Бездомного бродяги?
Покуда вертится Земля,
Талант немыслим без отваги.
* * *
Проходит жизнь и я живу, спеша,
Всё новых встреч искать не уставая.
Но остывает медленно душа,
Единственность твою осознавая.
Август-сентябрь 2000, Купавна.
Copyright (2000) Михаил Кукулевич
Вернуться началу К оглавлению