Когда события жизни поддаются нам и приводят к желанному результату? Вследствие ли активного на нее, жизнь эту самую, воздействия или, наоборот, в итоге терпеливого созерцания и ожидания? Мой собственный жалкий опыт подсказывает мне, что именно в этом втором, паучином случае можно чего-либо хорошего дождаться.

Ведь паук именно так и поступает: сплетет паутину и ждет, когда муха какая-нибудь сглупит и попадется. Уж тут-то он не оплошает.

А вдруг не попадет? Спокойно, спокойно - на этот счет есть статистика. Она-то и дает надежду, что кто-нибудь да залетит. Иначе на что она, статистика эта самая нужна?

В то время как особи противоположного пола вполне даже могут себе позволить. И позволяют некоторые, которым мужества и терпения хватает ничего не делать. Сплести паутинку и ждать.

Что же теперь? А теперь надо вышесказанное подтвердить небольшой серией рассказиков, вернее, не рассказиков даже, а так, размышлизмов всяких. А уж согласитесь вы со мной или нет, дело ваше.

Ну, вот, например, Корнеплод знаменитый, он же композитор неимоверный. Нет, у него есть и настоящая фамилия, созвучная прозвищу, но зачем? И так понятно. Обпел всю русскую поэзию. Открывает сборничек и поет все подряд. Написал что-то многотысячное. Все издал, студию свою завел. Что получилось? Пшик получился, все смеются. Хотя если из этого множества отобрать два-три романса, может быть, оно было бы и ничего. Тут, конечно, суета неимоверная и тщеславие непомерное. Наверное, ростом не вышел, маленького роста мужчины часто такими бывают.

А ушел бы Корнеплод в лес, послушал бы, как под ветром верхушки берез и сосен шумят, может быть, и пришла бы к нему та единственная во всей Вселенной мелодия, и легли бы на нее единственные слова. День бы слушал, ночь бы слушал, месяц, год, да хоть всю жизнь - на это ее не жалко. И был бы не осмеян, а прославлен, если не людьми, так Богом, который в нем находится. Как и в каждом из нас.

Не люблю ходить на похороны, принимать участие во всяких там поминках. Если человек мне дорог, стараюсь просто о нем подумать, выпить тихонечко рюмочку за помин души. А кладбища там всякие, крематории, опухшие от слез родственники, которым не знаешь, что сказать, как утешить. Брр!!!

И вообще заметил за собой нехорошее: избегаю я отрицательных эмоций, если честно. А если уж их не избежать, чувствую себя отвратительно, неловко. Не созерцательское это дело, честное слово.

Печаль должна быть светлой, грусть - тихой и т.д. и т.п.

Сколько же раз в жизни мне приходилось себя насиловать?! Это все работа, будь она неладна: то в реанимации, то на скорой, то в роддоме, то еще где ни будь. Насилие это я придумал себе сам, оно мне даже нравилось отчасти, но необходимость активно вмешиваться в события не могла меня не утомлять.

А разве человек может позволить такое над собой насилие? Нет, конечно же. Но я терпел, терпел и дождался - сейчас моя работа в том и состоит, чтобы говорить людям всякие приятности, да еще получать за это деньги. Долгонько же пришлось паучку ждать своего пира! Так теперь паучок не слишком и доволен - как-то жалко умения приобретенного, благодарных взглядов и слов. Пустое это, на самом деле. Все равно все от Бога и пределы вмешательства тоже.

Хочется говорить себе гадости. Жизнь скоро кончится, а что сделано? Кому от тебя было хорошо? Ты ведь никому сознательно зла не делал. Как можно, ты же созерцатель. Позволял людям привязываться к себе, приручал их - и оставлял из-за того, что они тебе наскучили.

Или, наоборот: так привязывался к другим, буквально навязывал им всего себя, драгоценного, не замечая, что им столько тебя было совсем не нужно. И доводил их до белого каления. И уж тут-то был совсем не созерцателем, отнюдь.

И что? Одиночество - твоя расплата. Те, кому ты дорог, тобою были неоднократно преданы, те же, кому ты навязывался, предали тебя - ты не оставил им выбора.

И теперь можешь созерцать, сколько душе угодно - никто тебе не помешает, некому.

А разве человек может позволить такое над собой насилие? Нет, конечно же. Но я терпел, терпел и дождался - сейчас моя работа в том и состоит, чтобы говорить людям всякие приятности, да еще получать за это деньги. Долгонько же пришлось паучку ждать своего пира! Так теперь паучок не слишком и доволен - как-то жалко умения приобретенного, благодарных взглядов и слов. Пустое это, на самом деле. Все равно все от Бога и пределы вмешательства тоже.

Была еще такая фишка - глупости наблюдать. На партсобраниях, например. Какая потеря для созерцателя, что теперь их нетути. Я то вкусил! Садишься в задний ряд и созерцаешь. Вот Иван Иванович, умнейший человек, профессор, такую ахинею несет, что у самого уши вянут. Ему еще поддакнет пару человек, а потом дружненько ручки вскинут: проголосуют "за". Театр абсурда, да и только! Партячейка на кафедре гистологии моего любимого института, например, состояла из заведующего кафедрой, лаборантки и уборщицы. И вот в таком виде им приходилось научный план кафедры на год утверждать. А как же!!!

Я однажды на пленуме Сахалинского обкома ВЛКСМ заснул с поднятой рукой. Вот переполоху-то было! Председательствующий: "кто за"? Все - "за". Он: "кто против"? Моя рука торчит. Он: "кто воздержался"? Опять она же. Веселое дело.

И сколько такого за всю мою жизнь понабралось, страшно подумать. Вы только не подумайте, что сейчас ничего такого нет. Как же, - а менталитет?! Его не пропьешь.

Психологическая зависимость от другого человека - всегда большая гадость. Она-то и лишает всякой способности к созерцанию, выматывает нервы, лишает силы, приводит к полной деградации личности. Во, как я себя напугал. Но, ведь, правда. А кому надо? А никому. Тому, от кого ты зависишь обычно это только в тягость, если он, конечно, не упивается своей властью. Тот, кто зависит - несчастный человек, висящий на крючке, раб, короче говоря.

Чур - чур - чур меня! Я свободен, свободен, как кричал счастливый джин, вырвавшийся из бутылки: "Ай эм фри!!!" Сначала - свободен, потом - спокоен, а, следовательно, способен к созерцательности. Разве нельзя любить, не впадая в зависимость от любимого человека? Разве нельзя?

Интересно, если долго смотреть на собственный пуп, он не развяжется? Что можно высмотреть в самом себе? Какие такие глубины? Но ведь даже капля воды, если посмотреть на нее в микроскоп…. И т.д. и т.п.

Но ты же такая большая капля!! И что? Как капля-то ты может быть и ого - го, а в качестве целого - восемьдесят пять килограммов поющего дерьма. Поющие в дерьмовнике, хе-хе. Примитивен, как кое-что на ножках. Увидел подходящие формы - и слюни распустил, и побежал, заахал, заохал. Куда ж ты побежал? Ты, брат, созерцай, созерцай, пусть другие бегают. А пока они бегают, ты стишок напиши - оно и полегчает немного.

А, вот еще "прикольчик" (или правильнее сказать "феничка"?). Это - всякие мелкие суеверия. Например, пройти по одной рельсине запасного трамвайного пути на Крестовском острове, не свалившись (это против школьных двоек действовало). Или досчитать в метро до 30 (40-50-60-ти) чтобы поезд в туннеле показался. Или там же в метро, на станции Чкаловской пол выложен такими гранитными квадратами - их там пятнадцать штук. Надо пройти все квадраты, чтобы поезд не отошел. Эти метровские примочки - от разного рода неприятностей. Или пасьянсы компьютерные чтоб сошлись перед началом рабочего дня. И т.д. и т.п. - несть числа таким прибамбасам.

Как правило, цена этому всему - ноль. Вот сегодня - и пасьянсы сложил, и на Чкаловской все пятнадцать квадратов прошагал, и успел шоссе перейти, пока красный свет горел, и нашего сантехника с велосипедом не встретил - все прекрасно. Подошел к дому - дверь настежь, домашние в шоке - обокрали. Ну, я-то, конечно, созерцатель, к вещам не очень привязан, но жалко же!! Хорошо, хоть, на старенький мой комп не позарились, а то на чем бы я эти заметки печатал?

Вот был такой поэт - Леня Губанов. Гениальный. Поэзия его выбрала своим отверстием, через которое она изливалась в этот мир. Поэтому споила и погубила в тридцать семь лет. Бедный Пушкин! Знал ли он, вызывая Дантеса на дуэль, что этот возраст станет роковым и страшно соблазнительным. Но! Тридцать семь в начале 19-го века и сейчас - совсем не одно и то же. Созревает сейчас человеческий детеныш все же дольше. Но Губанов был гением. И гениальность была его не только в том, что мы видим на бумаге - во всем его облике, в провидении всего, что будет. Страшно.

Созерцателю же не страшно, гениальность ему не грозит - только талант, в крайнем случае. Этот не споит и не погубит, но и сделать, сколько сделал Губанов, не даст. Что ж - каждому свое. Слову - этому страшному генералу, миролюбивому только на первый взгляд, на первый только - доброжелательному и разумному - нужны любые солдаты, согласившиеся ему служить. Впрочем, у гениев Слово согласия и не спрашивает, - все равно будут ему служить верой и правдой, до последней капли гениальной своей крови.

В конце - концов, именно эмоциям и нельзя доверять быть критерием истины. В силу краткости и полной субъективности. И что такое быть правдивым? Выливать возникшую эмоцию на окружающих тебя людей? А потом стыдно не будет? Еще как будет. Да, счастье, вернее, его ощущение улетело от тебя и, кажется, навсегда. Но ведь это было именно твое, личное, субъективное чувство, которого никто, никто, вокруг тебя не разделял. Никто! Ни тот человек, общение с которым наполняло тебя этим чувством, ни все остальные. Так чего стоит оно, твое счастье, надо ли бороться за него, сметая все вокруг. Ведь, отказавшись от него, сознательно, добровольно, найдя в себе силы внимательно посмотреть вокруг, ты сделаешь счастливыми сразу нескольких людей. И, может быть, именно это станет для тебя источником, если не счастья, то тихой радости, и, как говаривал когда-то Леонид Ильич, глубокого удовлетворения. А этим уже можно жить, дышать, писать, наконец, если тебе никак уж не избавиться от этой хотя и дурной, но достаточно безобидной привычки.

Вот только здесь кроется некая опасность - как бы не стать праведнее самого папы римского, не впасть в морализаторство и ханжество. Ведь самые-самые супернравственные жены получаются именно из бывших блядей. Не стоит уподобляться им, необходимо сохранить в себе привычную долю легкости, легкомыслия, наконец. Вот заигрываться не стоит - это точно. Да и возможно ли это? В конце концов, настает все же момент, когда уже не можешь жить только собой и понимаешь значение таких простых вещей, как привязанность, преданность, ответственность. Душа понимает это несколько раньше, чем тело. Вот оно и бунтует, чувствуя конечность свою, не может с конечностью этой смириться, привести свои не желания даже, а ощущения в соответствие с должным, помнит о невозможном уже.

А зачем? Все равно это уже в прошлом, в глобальном прошлом, куда не то что нет пути, но даже и помыслить о возможности этого пути - уже преступление перед самим собой. Понимание этого дает силы, но пока не дает радости. Да нет, не надо себя обманывать - той радости, той легкости уже не будет никогда, ибо цену за нее надо было бы заплатить слишком большую, не человеческую уже - дьявольскую. Нет у тебя за душой этой цены. Бог про тебя и так все знает, а дьяволу ты не интересен. Нет, и все. Смирись. На это тоже потребно мужество, но оно-то у тебя как раз и есть, правда ведь? Вот и употреби его в дело. Игра стоит свеч.

Никто не властен над эмоциями. Не властен, и все. Но от эмоции до поступка есть все же некая дистанция, некоторое время. Сосчитай до десяти, до сотни, до тысячи! Ты ведь созерцатель! Ну вот, и созерцай. Не порти жизнь себе и людям. Это ведь только твоя эмоция. Только! Человек одинок, прежде всего, потому, что можно обменяться информацией, и нельзя - эмоцией. Не получится! Пиши стихи, пой песни, лезь из кожи. Все равно не получится. Понять твою эмоцию, может быть, и смогут. Испытать такую же - никогда. Так ведь еще Федор Тютчев сказал: "Другому как понять тебя"? Зачем сказал? Чему учит поэзия в частности и литература вообще? Ведь нашел человек поэтическую формулу за сто пятьдесят лет до тебя! Казалось бы, прочитай, пойми, сам ошибок не делай. Куда там! Только свои набитые шишки и учат чему-либо. Только свои, чужие - не в счет. Даже если этот "чужой" - национальный гений. Печально это, господа!

И все же, как пробиться сквозь бетонную стенку внутрь другой души? Что сделать, что сказать, чтобы тебя поняли?! Поняли и приняли и ответили тем же. Чтобы слились две души в одну большую? Ничего не сделаешь и ничего не скажешь. Смирись. Созерцай и плачь потихоньку - не в голос только, пожалуйста. Это неприлично.

Ну и чем интеллигентный человек отличается от не интеллигентного? Степенью альтруизма, наверное. Принять твое горе в себя и не нагрузить в ответ своим. И не только горе - радость тоже - порадоваться твоей радостью и не похвастаться своей. И участие свое не навязывать - пока не попросят помочь. И благодарности не ждать и своей излишне не обременять, вернее, понимать, что она может обременить. Короче, тактичный такой, весь незаметный, удобный такой человек. А может, чуть равнодушный? Вам не кажется?

Иногда тени выползают из прошлого. Некогда страшные по сути и непривлекательные с виду, они оборачиваются к тебе какой-то иной, добродушной почти стороной и кажутся вовсе не такими уже и страшными, а, наоборот, отчасти даже вполне привлекательными - ведь, что ни говори, но они свидетели твоей давней, прошедшей жизни, когда ты был моложе. А молодость! О, эта молодость, - когда сам ты собранный, упругий, активный и неприятности твои такие же упругие и активные. Но ты с ними наравне, это не страшно. Не то, что сейчас, когда малейшее дуновение ветра может сбить тебя с ног, а сами ноги чугунные, ватные, глиняные и вообще черт знает какие. Так что давайте тени! Вперед, ко мне. Какое счастье, что вы тоже вполне еще полны сил. Может, поделитесь?

А при чем здесь мои концерты? Да, как всегда, народу немного. Но какой это народ! Мне говорят: "Как ты можешь выкладываться перед полутора десятками слушателей?" Черт возьми, я и перед единственным слушателем могу выложиться. Лишь бы он был Слушатель. И вот стою я на сцене и вывожу на нее поочередно одного за другим моих героев. Они то, в отличие от меня, действительно герои, не созерцатели. И я в этот момент с ними немножечко герой. Самую малость, может быть. Я им не только со-переживаю, я за них и действую - ведь их, бедных моих, давно нет в живых. А вот и нет, подавитесь: - живы они, живы и мысли и чувства их здесь, с нами. С вами. Спасибо вам за то, что пришли сегодня ко мне. И к ним, моим героям.

Что важно созерцателю, то совсем неважно делателю. Того это все просто раздражает. Классические Обломов и Штольц. Что тут скажешь? Стихи пишутся только созерцанием. Даже Некрасов, пишет про женщину, которую били кнутом на Сенной площади, созерцает. Негодует, но созерцает. Кнут из рук палача не вырывает - куда ему! Что же говорить о других, куда менее социально ангажированных поэтах. Вот пытаюсь уснуть, не могу - и что лезет в голову? Академия Художеств с внутренним потаенным круглым двориком, по которому волнами ходит некошеная трава-ковыль. Откуда она в центре города? Дом, в котором жил дедушка Крылов, небольшой, двухэтажный. С пузатыми необъятными колоннами по парадной лестнице, сфинксы фиванские с полу - детским выражением лица. Вот и сплетается стих, в который вдруг влезают стеклянные трамваи, звонками пытающиеся разогнать туман. Разве напишешь что-либо, не созерцая.

И вот ты уже готов продать реальную жизнь за то, чтобы не отвлекали, не мешали созерцать. Тут ведь что важно - делая, можно и ошибиться. Вернее, чаще всего тот, кто делает, тот и ошибается. Поговорку даже в оправдание придумали. А, созерцая и переводя туманные эти картинки в строчки, ошибиться невозможно - можно лишь более или менее точно придумать поэтическую формулу. Прав мой приятель Александр Кушнер: мы, поэты, большие мерзавцы, если смотреть со стороны. Ну, так ведь это со стороны! А изнутри! Смотрю из зала, как дивно сложенные юноши и девушки, стройные, длинноногие, совершают под звуки латиноамериканской румбы немыслимой красоты движения. Сейчас моя очередь выходить на сцену и я такой же, как они, стройный, красивый романтический герой с гитарой на перевес. Ха-ха, черта лысого - просто старый, пузатый дядька с красивым пока еще голосом. Хорошо хоть, гитара пузо прикрывает. Но ножки-то коротенькие разве скроешь?!

Что же я все-таки пишу здесь, на этих страницах? Дневник? Отчасти. Сюжет - моя жизнь? Не хотел бы я такого сюжета. Ведь это Штольц складывает свою жизнь по кирпичику. Имея в виду сложившийся в голове проект, следуя ему и воплощая его в жизнь. Обломовы живут не так: куда Бог вывезет. О, какими замысловатыми извилистыми тропами течет их жизнь, как непредсказуема бывает она! Только бы не устать, не перестать удивляться, не захотеть покоя. Желание начать строить убьет созерцателя. А умирать пока не хочется, все кажется, что там, за поворотом могучей реки, ждет что-то. Что ждет, что тебя ждет, наивный мечтатель, кроме одиночества, болезней и смерти. Но ведь и делателей ждет то - же самое. Разве нет?

Это странно, скажите вы мне. А труд музыканта, композитора, живописца, скульптора, архитектора, литератора, наконец? О нет, здесь я целиком за, а как же иначе. Но труд этот, иногда просто титанический, имеет в начале своем великое Созерцание. Только тогда он успешен, даже велик, если повезет. Только вот думать об этом величии, о славе не нужно, нельзя, смертельно опасно. Тщеславие и честолюбие ничем не движет. Не верьте тем, кто так считает. Только бескорыстное созерцание может быть великим. Сознательно достичь величия нельзя, не получится.

Ах, зачем я это все говорю? Мне то никакое величие, никакая слава не грозит. А странички эти - всего лишь настройка инструмента, называемого мой язык. мой стиль. Так, на всякий случай. А вдруг что важное насозерцаю. Надо же будет поделиться с кем - ни будь.

Я люблю малых голландцев, сумрачный колорит их небольших картин, их пейзажи и бытовые сценки. Дюны и море, каналы, покрытые льдом, замерзшие домики, чьи окошки светится тусклым светом. Разглядывание картины - интимнейший процесс. Длительный, неторопливый, редко хватает времени и настроения осуществить его до конца. Поэтому делать это надо в одиночку, поверьте мне. Всякие надежды на полноценное сопереживание - пустые хлопоты. Так просто не бывает. Не придумано инструмента. Слово здесь почти не работает.

Сколько можно посмотреть картин за один раз? В идеале - одну. Часа полтора на нее потратив. И - вон из музея. На воздух, на питерскую улицу - вспоминать, держать перед глазами. А вечером, отходя ко сну - снова вспомнить и пожить внутри картины жизнью счастливой и беззаботной. Ибо. когда мы в другом мире пребываем. Какие могут быть заботы - мы же в гостях. Непонятно только, почему в собственном родном мире никак не избавиться от забот - здесь же мы тоже в гостях, не правда ли? Суетиться не надо, цели всякие преследовать. Преследуй, не преследуй - на то она и цель, чтобы мимо промахнуться.

Читаю мемуары разные, все пишут о родителях своих. Задумался. А я? Кто мне папа и мама, кто я своим детям? Отца не помню, на войне он погиб, когда мне был год и два месяца. А он, которого я не помню, прожил в душе моей всю жизнь, понятный и любимый. Маму. Конечно же, помню, схоронил всего пару лет назад, но понимаю гораздо меньше, может быть, потому, что она женщина. Самое загадочное для меня - это их союз. По моим представлениям, он не должен был состояться. Но состоялся же. Кто знает, что сталось с ними, если бы не война! Истина здесь от меня сокрыта. Да и от самой себя тоже. Обстоятельства! Мамин второй брак - на одном из отцовских знакомых. Прожили долго ведь - 14 лет. Мой первый отчим умер от инфаркта, и его смерть была первым грубым вмешательством в мою созерцательную жизнь. Третий мамин брак - познакомили с вдовцом. Прекрасным человеком. Прожили еще дольше - почти двадцать пять лет. Брак оказался на редкость счастливым, но меня это уже все вовсе не касалось: я уже был взрослым, совсем взрослым. Когда и третий мамин муж умер, ей было уже за семьдесят, она заболела, и превратилась для меня из матери в одного из моих детей. Опорой ни в каком смысле для меня она уже не была. Сиротство, сиротство, да и только. Была ли она хорошей матерью? Во всяком случае, она меня родила, спасла во время ленинградской блокады, не очень мешала жить. И спасибо. Пусть ей земля будет пухом.

Но чему-то она меня все же не научила. Семьи у нас не было, вот что. Было что-то другое. Без корней и традиций. Не дерево - так, отдельные ветки. Я, по крайней мере, просто оторвавшийся листок, не более того.

Не могу, защемило что-то сердце. Надо отвлечься. Лес, большая круглая почти поляна. Сосновый лес с примесью старых берез. По периметру поляны горят костры, в сени сосен стоят разноцветные палатки. Когда смолкают, наконец, надоевшие к середине ночи гитары, слышны соловьиные колени и безнадежные клики кукушки. Считаю. То до восьми прокукует, то до восемнадцати. И то и другое неплохо. Все равно. Жизни не вернуть. Собираюсь сходить на исповедь и причастие к о. Сергию. Понравился мне батюшка - интеллигентный. Вот ведь - батюшку ему доброго подавай. А к строгому не хочешь? Боишься, грехов не отпустит? Вот они, грехи-то, вопиют. И женщину любил и себе и ей во вред, и обиды, нанесенной тебе, простить не можешь, и тщеславие нет-нет, да и вылезет наружу, и на помощь ближнему спешишь не всегда - глаза закроешь, и как будто бы тебя здесь нет, родимого: ничего не вижу мол, ничего не слышу. И трусоват немного, физического насилия боишься. Да, мало ли чего. Конечно, с этими грехами самому справляться надо, Бога ими не занимать. Так ведь и так сам справляешься. Исповедь это просто для закрепления материала, чтобы чувство сиротства заглушить немного. Да разве его заглушишь? К тому же церковь, - странное, вполне человеческое образование, паразитирующее на стремлении человека познать Бога в себе и во вне, предлагающее ему свои услуги, как туристическое бюро. Дескать, мы лучше знаем. как тебе этого Бога искать и найти, с нами тебе будет удобнее, у нас и правила все расписаны. А одному как-то неловко, гордыня это. Может быть, они, служители церкви и правы, кто знает?

Боль, физическую боль другого человека воспринимаю как свою. Здесь ничего от сострадания - чисто физическая, физилогическая непереносимость. Впрочем, об этом уже говорено, повторяться ни к чему.

А вот почему-то к боли душевной, нравственной, наносимой другому (другой?) отношусь несколько спокойнее. Куда там несколько. Как будто я не оставлял женщин, любивших меня! Их и наших общих детей. Конечно, конечно, всегда находилось оправдание - как же без него! Та же анестезия своего рода. Но это я обезболивал не их - исключительно свою совесть. Стыдно? Да. стыдно. Но ничего уже за давностью времени не исправить.

Когда проваливаешься совсем уже в серое никуда и не можешь найти оправдания не то чтобы себе самому, но даже собственному своему существованию, появляется кто-то или что-то, что теребит тебя, требует какого-то от тебя действия, пусть самого нелепого, верещит о твоей исключительности и необходимости. Хочется поверить и бежать (ползти) действовать. Между тем знаешь точно, что действие это в твоей жизни мало что изменит, а, главное, не обрадует душу твою. В крайнем случае, не огорчит.

То школьники из далекого Петровска-Забайкальского пришлют письмо, из коего следует, что они всерьез тебя воспринимают и даже просят биографию краткую прислать. Конечно, конечно, краткую - она заманчивая такая, из одних вех состоит. А что там между этими вехами - им знать не нужно, а иногда и мне бы тоже с ними заодно.

То на концертик какой-нибудь пригласят, и побегу, поеду хоть на край света петь перед десятком местных интеллигентов, а они будут слезы ронять от моего высокосентиментального творчества.А я в этот момент буду чувствовать свою власть "над полным залом", полным, но очень маленьким. Зачем?! Кому это все нужно?!! А ведь на это и ушла вся жизнь, на прибретенье широкой известности для узкого круга.. Поздно обижаться, заламывать руки. знать про себя, какой талантливый. Есть и талантливее, а, главнее, понятнее и нужнее другим.

Ладно, ладно, не порть впечатление, не ломай стиля - ты же созерцатель. Вот и созерцай. За все в этой долбаной жизни надо платить. Спросил меня как-то один богатый человек, что бы я хотел более всего. Я ему - "ничего не делать". А он -"ну, это очень дорого стоит".

Вот и хорошо, за "очко" перевалили. Глядишь, хватит мыслей и эмоций неразделенных еще на некоторое количество зарисовок. Почему-то не хочется с текстом этим расставаться. Впрочем, знаю, почему - он позволяет обходиться без сюжета, ничего не придумывать, не действоватть, то есть, а опять -созерцать,созерцать, ловить в широко раскрытую рыбью пасть весь планктон плывущий навстречу, в желании тайном заглотить ненароком и что-нибудь более значительное.

Но что, например? Любовь? К чему любовь, к кому любовь? Не проще ли без нее? Вот человек. которого ты любишь уходит от тебя, или хуже того, умирает, и ты ничего не можешь изменить, а сердце твое, тело твое прикипело к нему тысячами нитей, и что? Как жить, когда хочется закопаться вместе с ним?

К делу своему? Служить ему. Служить и надеяться если не на взаимность, то на признание, хотя бы. А приходит кто-то другой, с более сильными бицепсами и другими взглядами и говорит тебе - подвинься. Ты верещишь, почти плачешь, не за себя - за дело обидно. Как оно без тебя!? А дело твое, как вертлявая бабенка уже и забыло о тебе, цветет и пахнет в чужих объятьях. Ему и впрямь не хуже, чем было с тобой.

К Городу, единственному на свете? Он продолжает жить в твоей памяти, в твоих стихах и песнях, но там давно живут другие люди, они заняли твое место и совсем не жаждут впустить тебя обратно. Хочешь песни петь? Пой, скажем спасибо, но ни на что не претендуй! Созерцай, пожалуйста - действовать позволь нам. У нас есть на это право, а ты свое давно потерял.

Сейчас взглянул в статистику. В этом тексте уже 4000 слов. Какой ужас! Это при том, что человеку достаточно всего 10-15-ти. Все остальные - лишние! А ведь необходимы. И чем их больше, разных, тем дальше мы прошли по пути к Богу. Ибо Бог не только Любовь, но и Слово. Слова.

На вчерашнем концерте одна пожилая дама, которую я знаю больше, чем двадцать лет, сказала мне, что мне за это мое выступление можно мне простить сорок грехов. Хочется надеяться, что она знает. что говорит. А может быть, каждое мое слово несет в себе грех словоблудия? Что ж, могу радоваться - осталось моих грехов на сегодняшний день 3960. Но день еще не кончен, а вместе с ним и этот текст. Нагоним. Почему не нагнать?

Я кажется понял смысл свалившихся на меня в последнее время болячек. То ноги заболят, то легкие не дают дышать, то мотор не тянет - это все для того, чтобы привязать меня к письменному столу, приучить ходить тихонечко, никуда не торопиться, смотреть и видеть. Не гоняться без толку туда-сюда по белу свету, а путешествовать внутри себя. Обдумывая каждый шаг. Это мне напоминает два способа сбора грибов - занятие, так всегда мною любимое. Одни бегают зигзагом по лесу, покрывая огромные площади, другие идут себе тихонечко с заостренной палочкой, оглядывают каждый сантиметр пространства под ногами. Проходят немного, а корзинка - полна. Впрочем, те, что бегают, свою тоже заполняют. Все дело в количестве приложенных усилиях, в их экономии.

Так что поделом мне: надоело телу моему служить суете, вот оно и ограничило мои возможности. А голова работает - что ей сделается, пустой. Мне остается научиться нагружать ее как следует и выуживать оттуда то, что нужно. Кому только нужно это нужно? Кому может помочь мой жизненный опыт? Разве что предостеречь от ошибок? Так ведь человек, пока своих не наделает, не успокоится. Это, впрочем, банальность, которая так и рвется наружу из этих записок.

Как оторваться от нее, от погони уйти, убежать от самого себя к самому себе лучшему и более чистому? Ведь есть же внутри эта тяга, есть. А болячки напоминают - не трать время зря, не трать, совсем немного его у тебя осталось Накинется удушье, кашлем забьет, одышкой доконает. Худо тебе будет, худо. Привыкни к этой мысли, пусть она не обезоружит тебя, а, наоборот, вооружит мужеством.

Он может показаться интимным, написанным про самого автора. Это не так. Самого себя созерцать трудно, почти невозможно, да и не нужно. В наш век, направленный на активные поиски хлеба насущного, долго напротив зеркала не простоишь.

Да и что толку стоять? Кое-кто, правда, считает, что когда человек долго смотрится в зеркало, он вырабатывает у себя идеальное выражение лица, но я этому не верю. В зеркале можно только рожи себе строить, и то недолго.

Знал я одного семилетнего мальчика, очень любившего кривляться, которому отец пообещал дать пять рублей (большие по тому времени деньги), если он прокривляется десять минут, ни разу не повторив гримасы. Как ни хотелось мальчику получить вожделенную синюю банкноту, больше двух минут он выдержать не мог. И с тех пор кривляться перестал, как отрезало.

Но я, собственно, совсем о другом. А о том, что иногда бывает так, что верное, истинное совсем не совпадает с правильным, разумным, справедливым, необходимым, заслуженным, являясь скорее злом, чем добром. Оно обязательно обречено на наказание, разрушение, порицание. И, тем не менее.

Жил да был один человек, причем довольно уже долго жил и оброс он большим количеством связей, отношений, долговых обязательств перед близкими людьми, которых, надо сказать, было у него немало. Нет, жалеть его совсем не приходилось - он многого в жизни достиг. Все у него было - богатый дом, хорошая работа, семья, в которой его любили и с ним считались. Но было все, а чего-то не было. И судьба решила испытать его. Испытание это было в виде женщины молодой, которая стала его любовницей. Но здесь слова уже не работают, теряют свою силу, потому что ничего не отражают. Ничего - значит правды их отношений. Кем он был для нее -никто не знает, и он этого так и не узнал, несмотря на то, что рядом с ней был довольно долго. Для него она была всем, хотя не должна была быть, не имел он права такого чувствовать. Но - чувствовал.

Самое же главное было ощущение - какого-то странного умиления и покоя. Когда он засыпал подле нее, обняв ее худенькое тело своей доброй рукой, умиление переполняло его, уступая постепенно место полному покою и душевной гармонии. Ну, неправильно это, ни в какие ворота не лезет, не должно этого быть! Но - было.

А с другими, куда более достойными, не было. Не было, хоть ты плачь. И когда они все же расстались, он не по чему так не тосковал, как по этому странному ощущению. Знал, что многое может в жизни испытать, а этого - нет, не сможет. Хотя даже сам себе не мог объяснить, почему. Он жил, работал, сделал много важных дел, его по-прежнему все любили. А он иногда беспричинно тосковал. Беспричинно, так как в житейском смысле даже был рад свалившемуся на него покою и полной определенности. Да и дел было столько, - невпроворот. Прошло лет десять. Начал он сдавать, побаливать, хотя темпов жизни не сбавлял. Однажды ночью у него сильно прихватило сердце. Он принял нитроглицерин. Но боль уходить не спешила. И вдруг к нему в спальню вошла она. "Подвинься" - сказала тихонько и прилегла к нему под бок. Он обнял ее и забытое чувство покоя и гармонии вошло в его изболевшуюся от ишемии сердечной мышцы грудь. Так он и умер. А вы что подумали? Хорошая смерть, завидная. "Легкой жизни я просил у Бога, легкой смерти надо бы просить."

И чего это темка эта мне привиделась в полумраке? Красиво, конечно, только в жизни чудес не бывает. Да и Бог с ними, с чудесами. Жизнь - сама чудо. Только надо быть максимально самодостаточным. Отдавать - пожалуйста, сколько хочешь. Ждать, что дадут тебе - ни в коем случае. А то догонят и еще дадут. Ведь трудно созерцать человеку пристрастному. А беспристрастность это не есть бесчувствие, вовсе нет. И нам, созерцателям, на пользу идут чувства эфемерные, тонкие, как выветрившийся аромат дорогих духов. А тут - трагедия, Шекспир, страсти-мордасти всякие. Упаси, Господь! Дегустатор вина не пьет - он его дегустирует. Только дегустирует. Только, только, только!!!

Ну, что ты так раскипятился? Жизнь проходит мимо? Успокойся - не проходит, а прошла. Сиди себе на скамеечке Тверского бульвара, пускай слюни. Вон, какие девушки, стройные и длинноногие прошли. Не твои они, не твои. Хотя, если вспомнить, то и в дни твоей молодости и даже наглой зрелости многие ли из них, таких вот стройных и длинноногих обращали на тебя благосклонное свое внимание? Такое впечатление, что из гадкого утенка превратился ты прямиком в толстую жабу. А где же лебедь? А? Ведь был обещан лебедь, ведь в сказке именно он должен был утешить, придать смысл существованию. Так то в сказке. А в жизни совсем даже наоборот. Ладно уж, сиди, утешай себя мыслью. что у этих молодых и очень красивых все еще впереди - свое несчастье, свой распад плоти, все свое. Ведь мера счастья она у каждого одинакова. А вот мера несчастья отнюдь. Некоторым очень даже достается. Но, как бы там ни было, кто не идет от рождения к смерти, путь у всех один и трагедия у всех одинакова - придется умереть. А что же остается? Для чего это все? А вот здесь и утешение настоящее - душа. Та самая энтелехия, которую можно напитать только умея созерцать. Иначе не получится. Она смотрит жадными глазами на все прекрасное - будь то летящая бабочка или грозно шумящий водопад, мать, кормящая грудью ребенка или идущая на первое свиданье молоденькая девушка, художник, рисующий картину или футболист, забивающий немыслимо прекрасный гол в ворота соперника. Да мало ли на что может смотреть душа! И она, впитывая все это в себя, развивается, совершенствуется, делается прекрасной. Не для того же, чтобы умереть? Конечно же, нет.

Ну вот, и эта, третья по счету попытка высказать себя закончилась. После "Венеции, стекающей в воду" и "Хокку", "Созерцатель" подвел некоторый итог. Жаль расставаться с этими коротенькими заметочками, помогавшими мне выжить в непростое для меня время.

А, впрочем, при чем здесь я? Ведь за всем этим стоит мой лирический герой, в котором лирики куда больше, чем геройства. Как будто в стихах не досказал я за него чего-то очень важного и вот теперь вдогонку им эта странная проза, эти тексты. Жизнь - серьезная вещь, а жизнь души - тем более. Безответственность тела может сгубить душу, это очевидно. Хотя она и бессмертна, но какой ей в этом бессмертии быть, зависит от каждого дня, каждого часа, каждой минуты и секунды. Пожелаем ей, душе этой, Удачи! Прощайте.