Жена, которой писания мои не очень по нутру из-за ее врожденной тяги к совершенству, часто спрашивает меня: "Зачем ты все это делаешь?" Отвечаю: не могу смириться с вышесказанным, оно мучает меня, не дает успокоиться. А может быть из-за того, что мне наивно кажется, что здесь-то я смогу хоть на два шага ближе приблизиться к ускользающему идеалу. Но надо торопиться - времени в обрез.

Я думаю, что все дело в моем эгоизме. Как показал один психологический тест, я эгоист с сильно развитым чувством ответственности. Не буду сейчас комментировать это пресловутое чувство, но из эгоизма моего проистекает отсутствие настоящего интереса к окружающим меня людям. Осознавая это, как тяжкий грех, я пытался подменить этот интерес чем-то другим, той же профессиональной деятельностью, например. В самом деле, в медицине меня никогда не интересовала наука - только милосердие, как таковое. Помочь хотелось всегда, тут меня нельзя упрекнуть.

Но… себя-то я прохлопал, проглядел, ничего не понял. Только разве что, рассказывая коллегам свою историю болезни, начал понимать что-то за пять минут до того, как они вынесли мне свой вердикт. Причины болезни и явные и тайные, стали мне ясны. Тайными были гордыня, отъединение от близких, желание недозволенного, погоня за миражом. Мираж кончился, и я рассыпался вместе с ним. В пыль и прах. Кого могу я вылечить, если себя не понял? Medice, cura te ipsum.

Так что все обычно, заурядно. Особо гордиться нечем. А ведь были в моей жизни пять минут, когда я чувствовал себя великим врачом: это когда я на дверях пятой аудитории увидел себя в списке принятых в институт. Как быстро проходит жизнь, как непоправимы все наши ошибки, даже самые малые.

Казанова бежал из свинцовой камеры Дворца Дожей. Это вообще мало кому удавалось. Вот так, исчезающая, текучая, зыбкая - и свинец. Но даже свинец не может отменить зыбкости, текучести. Даже все богатство и мощь Венецианской республики. Все стекает в воду, в вечность, растворяется в космосе. Что же до зыбких человеческих чувств. Мы все рождаемся в одиночестве. В одиночество уходим. И если кто-то из своего одиночества протянул руку к одиночеству твоему - будь ему благодарен. Требовать ничего нельзя. Просить - не нужно.Можно только благодарно кивнуть и протянуть свою руку в слабой надежде хоть на миг выйти за пределы своей свинцовой камеры, совершить из нее вренменный побег. И тогда можешь считать, что жизнь прожита не зря.

Я получил из мастерской отпечатки с черно-белой пленки и любуюсь на них (одновременно, как вы помните, я сижу, прижавшись спиной к теплому стволу сикомора). Кстати о сикоморе, к которому слетает ветер. Не удержался, полез в Брокгауз и Ефрон. Сикомор, сказано там, относится к семейству платановых. Полез дальше. Платан - см. Чинара. Полез дальше: Чинара - см. Платан. Круг замкнулся, я не виноват. А по Библии сикомор это смоковница. Вы когда ни-будь видели чинару со смоквами? И я не видел. Нет, писать о себе правду очень трудно. Отойди и посмотри на себя со стороны. Отошел. Посмотрел. Плюнул.

Нет, так тоже не пойдет. Это тоже не правда. Не вся правда. А значит - не истина. Все зависит от точки отсчета, от ракурса, от настроения, наконец. Смелость и трусость, например. Кто я? Трус или просто боюсь? Проще всего мне будет сказать про себя, что я трус. Я много опасаюсь. Высоты, например. Панически. Мое неловкое тело превращается в мешок с дерьмом, а сердце трепещется под горлом. Я могу скорчить вымученную улыбку где-нибудь на колесе обозрения на Пратере или в Берендеевке. Но удовольствия не получу никогда.

Боюсь грубого физического насилия не как самого по себе, а как возможного унижения. Поэтому стараюсь ни во что не лезть и больше всего боюсь в этих ситуациях самого себя: боюсь, что если внутреннее чувство негодования заставит таки меня вмешаться, я ничего путного сделать не смогу.

Боюсь доставить физическую боль другому. Вообще плохо переношу вид чужого страдания, отчасти от этого и пошел в свое время в анестезиологи. Очень характерное ощущения ноющего спазма в промежности возникает у меня, когда кто-то на моих глазах испытывает боль.

Зато ведь многого и не боюсь, с другой стороны. В частности, достойно могу перенести боль и неприятные ощущения, приносимые мне моими коллегами. Сколько я вынес от медиков в прошлом и сколько еще вынесу! Брр!!!. Здесь ведь главное, что есть ради чего терпеть.

Никогда особо не боялся начальства, хотя из чувства самосохранения готов к мелкому подхалимажу. Но когда сам был начальником, и от меня зависели люди, их не предавал. И кагебэшника, который свалился на мою голову в 1989 году, я не испугался: просто было противно. О чем я ему и сказал и даже заставил оправдываться перед собой. Какие же они сволочи все же! Жалко их - такому служить нельзя.

Так что, я, конечно, не герой, но с годами со страхом бороться научился и даже стал отчасти авантюристом. А высоты боюсь до сих пор. Вот странно - смерти не боюсь, а высоты - до ужаса. Хотя иногда мне сниться, что я лечу из окна, небо принимает меня, и душу наполняет восторг полета, хотя я и знаю, что этот полет - последний.

Зачем мне понадобилась Венеция, ради красивости, что ли? Нет, нет, вовсе нет. Просто есть места, где душа поворачивается к свету, независимо ни от чего. Так было на Монмартре, когда я слушал уличного шансонье, а пожилая дама, закрыв глаза, медленно кружилась в вальсе одна одинешенька. Так было в Ульме, когда внутри Ульмского Дома почувствовал я, как собор плавно качается на волнах вечности, и я плыву вместе с ним. Так было на Каменном острове июньским летним вечером, когда я смотрел на Елагин дворец и не мог надышаться этой красотой.

Мне вообще трудно дышать, болезнь моя потихонечку берет надо мной верх, и я помню все места на земле, где мне хорошо дышалось. Какое счастье, - когда можешь вдохнуть полной грудью! Не дай вам Бог понять, о чем это я.

А Венеция, мне кажется, не может нравиться молодым. Только тот, кто почувствовал тонкий запах увядания, может сюда стремиться, чтобы воочию убедиться ,- оно, увядание тоже может быть прекрасным!

Мне не хочется писать о любви. Достаточно будет сказать, что я благодарен всем, кто позволял мне любить себя и даже иногда отвечал мне взаимностью. Я старался всегда соответствовать этому чувству, хотя об этом не могу не думать с глубокой печалью, ибо удавалось мне это далеко не всегда. Простите меня все, кого я любил и все, кто любил меня. Совершенство в любви не дается даже богам.

Но сердце мое переполнено нежностью и нежность эту я унесу с собой. И если одну из всех любил я больше всего, и если именно одна она любила меня меньше других… Что такое любовь? Это, прежде всего неостановимое желание помочь и защитить. Отдать жизнь, как красиво, но совершенно правильно говорили романтики. Они знали в этом толк. Отдать жизнь, даже если это никому и не нужно. А это чаще всего так и бывает.

Иногда память подкидывает мне из своего архива разные непонятные картинки. Это какая-то местность, в которой я в действительности никогда не бывал. Но кажется, что вот-вот вспомню. Напрягу эту самую память и… . Но это и так и не происходит. Это может быть какой-то город, дорога и дом над ней, поле, похожее на стадион, какие-то заросли кустов. Всегда почему-то при ярком свете, солнечной погоде. И в этих картинах никогда не бывает людей, которые своим существованием помогли бы мне что-нибудь вспомнить. Ощущение мучительное и прекрасное.

Я очень люблю архитектуру, не меньше, чем музыку и живопись. Люблю - не то слово. Не могу жить, не видя долго что-нибудь этакое, запоминающееся глазу. Чахну в стандартных районах новых городов, разрушаюсь, не могу ничего понять. Здесь немеет память, ей совсем нечем питаться, не за что зацепиться, сформироваться. Она не может потом мне ни о чем напомнить. С музыкой проще - она возникает и в пустоте, наполняя мозг звуками. Живопись можно унести с собой в альбоме, на открытке. Пусть это лишь фантом, но все же. Дом же, собор, дворец, ансамбль, нужно увидеть. Сначала издалека, потом вблизи; прикоснуться рукой к его поверхности, запомнить его запах, привязать его к реке, горе, долине, к окружающим домам. В моей Купавне архитектуры нет вообще - есть только жилплощадь. Горе мне!

"Легкой жизни я просил у Бога, легкой смерти надо бы просить". Теперь понятно, что легкой смерти не будет. Сегодня я узнал, что болен давно и достаточно серьезно и вряд ли поправлюсь окончательно. Что, скорее всего, моя перспектива - не очень приятная кончина от постепенного удушья. Может быть, перспектива достаточно далекая, а может быть - нет. Думаю, в ближайший год-два все это станет окончательно понятным и ощутимым.

Что ж, с этим надо научиться жить, отделить семена от плевел, постараться в отпущенное время сделать что-то из того, что на роду написано. Я никогда не гонялся за славой, теперь уж можно окончательно освободиться от этой мысли. Только самые главные отношения, только наиболее неотложные дела. Ничего лишнего. Что ж, это даже неплохо. Хорошо, что компьютер под рукой.

Сегодня какой-то удивительно беспричинно радостный день. Продолжая мысленно сидеть у своего сикомора - платана- чинары, я открываю настежь окно в своей немного похожей на сарай комнате, и упругий теплый июльский ветер парусом надувает занавеску. Меня всего переполняет обманчивое ощущение свободного дыхания, я вдыхаю почти полной грудью свалившуюся на меня свежесть и отчего-то вспоминаю ласточек, пикирующих на белоснежные соборы Суздаля. И ночной Покровский монастырь, весь в прожекторах подсветки и тепло деревянной скамейки и маленького хорошенького лягушонка, доверчиво сидящего у меня в ладони. Прыгай, маленький, людям не стоит слишком доверять.

А чему стоит доверять? Себе, своим инстинктам? Страсти? Сколько себя помню, я всегда был мучим страстью к женщине. Лет с двенадцати, наверное. Когда ты охвачен ею, все перестает для тебя существовать. Но стоит ее удовлетворить, как угодно, впрочем, и что? Ничего. По крайней мере, до новой вспышки. Имеет ли страсть отношение к любви? Сама по себе нет, либидо уничтожает любовь, ибо любовь - это стремление сделать хорошо объекту своей любви, а либидо лишь удовлетворяет самое себя.

Правда, истину понимаешь лишь в том нечастом, увы, случае, когда страсть совпадает с любовью, ибо только тогда обязательно появляется прекрасное послевкусие, ощущение вселенской нежности от того, что рядом с тобой лежит обнаженное тело той, для которой ты только что отдал всего себя. Она испытала блаженство, и ты уже забыл о себе, все остальное тебе уже неважно. Уже неважно.

Во всех остальных случаях страсть способна лишь разрушать, она - дитя Хаоса, в ней вовсе нет признаков мировой гармонии. Об этом - все лучшие произведения любимейших писателей - "Лолита" и "Камера обскура" В. Набокова, "Темные аллеи" И. Бунина, "Олеся" и "Гранатовый браслет" А. Куприна. Любовь непрочное создание, ураган страсти сметает ее, унося все на своем пути, в том числе и самое жизнь. Да здравствует страсть! И да спасет нас любовь от ее слепоты. "Больной, вас мучают эротические сны?" "Почему мучают, доктор?"

Что я пишу? Правду своей жизни. Кого это интересует? Не знаю, но это неважно. В конце концов, любая жизнь - это сюжет, которого мне так недостает. Неужели все это нагромождение дней - только сюжет и ничего больше? С понятным началом и еще более определенным концом. Что происходило между началом и концом? Если родиться, а потом проспать отпущенное тебе время, все, без просыпу, это тоже жизнь? Какой ужас?! А что имеет шанс назваться событием? Только то, в чем приняла участие твоя душа?

Но, тогда, наряду с утопающей (возникающей из вод) Венецией, сюда может вполне отнестись встреченная сегодня тобой в больничном парке отчаянная трясогузка. А уродливая, хоть и по-своему совершенная медицинская процедура, которую (правда весьма бережно) совершили над твоим бедным телом коллеги, и вовсе на звание события и не тянет.

По странной ассоциации возник у меня в голове, заклубился образом и звуком буддийский дацан в Старой Деревне, в Питере. Заунывный звук, раздающийся ниоткуда, длительный и завораживающий, статуя Будды, молчаливые, совершенно бесшумные буряты, матрацы на полу, чтобы не отвлекали острые кленки от погружения в себя. Тоже событие, хотя там, внутри, за час, что мы там были, ровным счетом ничего не произошло. Но не произошло только снаружи. Душа здесь свое прожила.

Ах, сколько раз я погружался с головой, как в омут, в фильм Андрея. Тарковского "Зеркало". Нет для меня нужнее и важнее ленты, собственно говоря, только ее одну и увидел по настоящему за всю свою жизнь. Просто как будто подсмотрел собственное детство и что-то еще, что даже удушливо стыдно подсматривать. Рука рыжей девочки, сквозь которую просвечивает огонь, Солоницын, медленно идущий к сидящей на заборе Тереховой. Между ними ничего не произошло, и произошло все. Любовь огромная, не дающая дышать и отнимающая сама себя вместе с жизнью. Вот - событие, которого не было, и которое важнее всего бывшего. А ведь такому событию мало произойти. Его еще надо успеть, суметь, зафиксировать душой. Чуть зазевался и, ау, где оно? Растаяло, как облачко на закате.

Ну, вот, свобода, что она, для чего? Вот что меня поразило в Набокове, в его "Лолите": полная авторская свобода. Полнейшая. Надо ли объяснять? Думаю, не надо. Никто не стоял над ним и не требовал писать о счастливой любви и не писать о неприличной страсти.

Писатель должен быть полностью свободен, даже когда в качестве материала он берет какие-то факты из своей жизни. А как же иначе? Что можно написать, оглядываясь по сторонам? Правды, во всяком случае, не напишешь, ибо она зачастую похожа на пиджак, давным-давно не бывший в чистке. Неприглядного хватает. А без этого что же это за правда?

Хотя, как вот не рассуждай о добре и зле и всяком таком прочем, как не пытайся себе и другим объяснить, что ты имел в виду в каждом конкретном случае, толку никакого не будет. От чего зло? Чаще всего от недостатка воли ему противостоять. А добро чаще всего худосочно и малозначительно, и тоже из-за недостатка воли следовать ему последовательно и длительно. Так что, у обычного человека, к которым себя автор и причисляет и то и другое достаточно блекло и невыразительно. Так что ничего объяснять не надо - надо просто рассказывать. В этом-то свобода и состоит: рассказать все, ничего не утаивая. Или почти ничего. Поучать никого не надо. Кто имеет на это право? Никто.

Как болит душа, как невыносимо болит душа от потери, пусть она даже и запланирована самой жизнью. Это болит душа эгоиста, который хочет счастья, хотя и давно не имеет на него право. Что лучше - узнать счастье и потерять его, или не знать никогда и, уже поэтому, - не мучаться. Душа болит, потому что зациклена на себе и своем страдании. Жалко себя, бедного, до слез. Жить не хочется, но что-то все же мешает открыть давно припасенную стеклянную трубочку с достаточной дозой. Наверное, это мешает Бог. Он хочет, чтобы ты сполна насладился страданием, выпил каждую его каплю, просмаковал ее, ничего не упустил. А уже тогда… . Не ты дал себе жизнь, не тебе ее у себя и отнимать.

Но как больно! Как взахлеб больно! Стареть не страшно, страшно, что душа не хочет и не может этого сделать вместе с предавшим тебя телом. Я ведь знал, что все закончится именно так, что моя Венеция стечет в воду, оставив на поверхности лагуны лишь мелкую соленую рябь воспоминаний о счастливой жизни, такой безбрежно долгой и такой мгновенно короткой, яркой, как вспышка маяка.

Самый страшный человек это не тот, кто кричит и ругается и устраивает истерики. Гораздо страшнее тот, кто сам ничего не знает, не может понять, чего он хочет, живет минутной эмоцией. От него в любую минуту можно ожидать удар ножом в спину. Причем, очень может быть, что через минуту он сам об этом ударе и пожалеет, но будет уже поздно.

Как я могу серьезно относиться к словам твоим, друг мой, когда они - ветер? Даже не ветер, ветерок. Ты улыбаешься, ты - милая, твое лицо излучает безмятежность. Ах, в самом деле, что пристал? Ну, какая тебе разница? Ах, я знаю, какой ты можешь быть милой, и я знаю, как злобен может быть твой оскал, когда ты шипишь мне: "ненавижу!".

Должен же быть когда-то конец этой нестерпимой боли. Сейчас мне чуть помогла музыка Эннио Морриконе. Спасибо ему. Только боюсь, диск кончится, и все начнется сначала. Не кончайся, пожалуйста! Боже, почему я всегда на людях, почему я никогда не могу остаться один? Сам с собой. Я вынужден улыбаться, улыбаться, улыбаться, говорить, говорить, говорить. Не-на-вижу слова, улыбки. Свою жизнь ненавижу оставшуюся. Тем более, когда точно знаю, - эта пытка будет длиться еще очень долго.

Чем же мне наполнить эту ужасную прорву, без тебя, моя единственная, без тебя, свет очей моих?! О, сжалься! Но нет, не сжалишься, - женщины этого делать просто не умеют. Да и о какой жалости может идти речь. Страшно другое - я чувствую, что ты все еще любишь меня. И именно это окончательно лишает меня всякой надежды. Опять надвигается ночная пытка, - бессонница добивает меня. Тем более, что я, вопреки логике, жду твоего ночного звонка. Ты не будешь мне ничего рассказывать. Но голос твой тебя выдает. Хоть бы ты лимон съела, что ли?

Я все-таки доконал утлую лодку наших отношений. Достал тебя так, что ты меня прогнала. Вот и все. Вот и все. Разрушается замечательное послевкусие, остается зола и горечь. Ничего восстановить нельзя. Ничего вернуть нельзя. Ты уходишь дальше, я остаюсь гнить на берегу.

Счастья тебе, моя неверная надежда. Я еще по привычке канючу, чего-то выпрашиваю, в глубине души боясь, что ты согласишься, и эта никому не нужная тягомотина будет тащить нас обоих в омут взаимной неприязни. Ладно, ладно. Все же после нас много останется такого, что когда-то вспомнится светом и радостью, зальет теплом наши души - и твою и мою. Ты не веришь сейчас ни одному моему слову. Этому - верь: я благодарен судьбе за тебя, я благословляю твой полет!

Спасенье приходит тогда, когда меньше всего его ждешь. Его нет на путях злобы, ревности, обиды. Оно действительно там, где живет благодарность. Я об этом уже здесь писал, но повторюсь еще раз, для себя, чтобы получше запомнить.

Только когда поймешь, что никто никому ни за что не обязан, начинаешь благодарить за все хорошее, что получил от кого-то. И продолжаешь получать. Каждая малость, каждое встречное движение к тебе - знак милосердия. Как руку помощи, протянутую тебе за заколдованный круг твоего одиночества. Мы вместе - на эту минуту, на эту, пусть только на эту. Мы вернемся внутрь самих себя, в страшный холод наших ледяных пустынь, неся внутри кусочек этого живительного тепла. И вот уже ты способен нести это тепло навстречу другому сердцу. "Любовь моя, любимая моя! \ Перед тобою преклонить колени \ Омыть печаль с усталых стоп твоих \ Найти тебя не там, где бродят тени - \ Найти среди живущих и живых". А ведь это мои стихи, написанные так давно в предчувствии чего-то, чего предвидеть нельзя.

Дышу глубоко, ровно, раскаленный гвоздь из души исчез, расплавился, превратился в свет вечерний, и снова Венеция возникла из марева, но купола Собора Святого Марка не угрожают никому, лев сложил свои крылья и похож на большую добрую кошку и тревога исчезновения отступила, растаяла в отдалении. Мы еще поживем, мы еще почувствуем красоту этого мира, такую хрупкую и родную.

Подул теплый ветер. Он забирается за воротник рубашки, треплет мои седые волосы. Я и сам, наверное, похож на тронутого молью кота, блаженно щурящегося на вечернем венецианском солнышке. А жизнь прекрасна, господа, жизнь прекрасна!

Будет очень жаль, если выстраданное и понятое не пустит глубокие корни в глупой моей душе. Но тогда ей и поделом. Тогда ей так и надо. И видения Италии были ей даны зря. И утренний Байкал в Слюдянке, дымящийся белым паром, и прекрасный майский Киев, белый от цветущих яблонь, и мокрый асфальт на впервые увиденном Старом Арбате, еще том, прежнем и милый, неизвестный и узнаваемый Париж, и таинственный остров Кунашир, и мачты трех парусников балтийского моря, бросивших якоря у острова Абрука. Все это не воспитало, не дало прививку от глупости, не научило тому, что жизнь прекрасна? И стриж, пикирующий на меня сверху через куст сирени летним июньским утром на даче в Апраксине, разве он не воздействовал на эту неуловимую эманацию?

И собака Карина, бело-коричневый спаниель, доверчиво протягивающий тебе выловленную из воды утку? И твой улыбающийся, бегущий к тебе доверчиво пациент, с которым ты возился целых два года от его рождения? И холсты Левитана, Коровина и Серова? А Сильвестр Щедрин? А мудрый Рембрандт со своими все понимающими стариками? Господи! Да тебе так, дураку, повезло!! Как ты смеешь ныть и жаловаться? Вот и любимая лежит рядом с тобой. Она доверчиво уснула, она улыбается во сне. Она простила тебе твои глупости и слабость. Так что можешь тоже расслабиться и уснуть. Жизнь продолжается, твоя Венеция еще рядом и впереди.

Красота - это живой огонь. Жаль в моей, похожей на сарай комнате нет камина. Он бы здесь не помешал. Сколько раз сидел я у разных костров за свою долгую бардовскую жизнь! Сидел и молчал, и смотрел на огонь и так не хотелось брать в руки гитару. Ведь звук мог только разрушить хрупкое очарование. Я всегда и везде был старше всех. Поздно начал писать песни, поздно пришел к своим кострам, провалился между поколениями. И провал этот сделал меня как бы не существующим вовсе. Ну, да ладно. Песни мои ни хуже, ни лучше от этого не стали. Сколько пожили - и ладно, сколько людей услышали их, и хорошо. А если хотя бы двум-трем они в душу запали, - и совсем замечательно. Слава - вещь в чем-то стыдная, все же. А костер горит, переливается, рисует картины. Вьются у огня насекомые. Вот-вот обгорят легкие крылья, и никто ведь не подумает о самоубийстве. Это просто у них такая манера жить и умирать. Завидная манера!

Передышку надо использовать на все сто. Опять заработала память не только на факты, но и на отношение к этим фактам. Не спугнуть бы. Травы прекрасно пахнут в июле. Пахнет горечью, медом, сухой травяной пыльцой. Надрываются кузнечики, ползают по траве разные жуки-пауки, все вокруг звучит, стрекочет, бормочет, скрипит. Запах и звук сливаются в жаркое слово лето. Это дельта Волги, недалеко от Астрахани, речонка Царев.

А может быть, еще раньше - село Шурма в вятской глубинке. По речке Вятке плывет пароходик, сейчас он пристанет к дощатому дебаркадеру и мама, загорелая и молодая, легко сойдет по шатким сходням. Я уже большой, мне почти пять лет. Волосы у меня белые-белые, а глаза - как две оловянные плошки. И я - "Мишенька - под - вишенкой", а не старый одышливый дед.

Нет, мама молодая - это здорово, ведь ты тогда еще маленький и все у тебя впереди. Оглядываясь назад, понимаешь, как много счастья тебе все же было дано. Просто так, исключительно потому, что ты был готов его воспринять. Авансом, ни за что. А ты куксишься и ноешь. Придется тебе все же кое о чем напомнить, неблагодарный ты наш. Например, о том, что ты человек счастливый и удачливый. Можно же было бы заболеть чем-нибудь совсем уж противным, например, проказой. Так что, не ной. Как говаривал один мой оптимистичный друг: "Как поем, так и живем". Предположим на сегодня, что он прав, и выключим наш компьютер.

Хочется в Святые Горы, в Михайловское. Я не был там лет десять, да и то последнее посещение было испорчено какими-то нелепыми страстями, я даже уже не помню, какими. Лучшее место в Михайловском - Савкина Горка. Забраться на нее, прикоснуться к старому, вросшему в землю кресту, которому полтыщи лет, почувствовать, как небо ходит над тобой кругами и вот-вот унесет тебя в космос. Или справа от тебя по накатанной дороге прозвучит цокот копыт, и молодой двадцатипятилетний Пушкин проскачет в Тригорское. А слева от тебя млеет тихая Сороть, самая тихая река на свете. В ее водах роятся завезенные сюда Семеном Степановичем Гейченко толстолобики, очищая воду от лишних водорослей. Михайловское - чья обитель, пушкинская или гейченковская? Странно, конечно, сравнивать, но Давлатов не совсем прав, просто ему пить надо было меньше. А то ведь с перепоя добрые мысли случаются нечасто, а жизнь Семена Степановича, вся без остатка вложенная в эти места, добрых мыслей достойна. А я не пью, и мне здесь хорошо, ветрено и просторно. Чего и вам, господа, желаю. В другом месте Пушкина не понять. Это правда. Он здесь не опекушинский, он здесь живой. Он здесь: "Ай, да, Пушкин, ай, да сукин сын!"

И вот странность - когда читаешь его "Маленькие трагедии", даже "Бориса Годунова", видишь его точный европейский взгляд. Уж он то, наверное, ту же Венецию разглядел бы повнимательнее и поглубже. А ведь он ни разу, никогда не был западнее Пскова. Ах, быть и видеть - вещи все же разные.

Дружба - больше, чем любовь, особенно та, которая вырастает на фундаменте любви. В дружбе все же меньше от стремления обладать и больше от желания всегда придти на помощь. Когда не придти так же невозможно, как не дышать. Это чувство не всегда посещает любовников, но, к сожалению, и это уже трагедия, не всегда посещает людей и в браке. Хотя брак, это такой институт, который без дружбы превращается в полигон самолюбий и соперничества, а затем - в пустыню безразличия. Самое страшное одиночество, это то, когда ты не можешь остаться один на один с собой, а вынужден постоянно отвлекаться на людей, которые тебе не интересны и которым, по большому счету, не интересен ты сам, а только борьба с тобой за какие-то выдуманные привилегии. Так часто борются дети с родителями за место под солнцем, которого у них никто не отнимает. Им с родителями дружить особенно трудно, а должно быть - наоборот, очень просто.

В Кускове раньше, лет двадцать назад, было особенно тихо и прозрачно. Повинуясь какому-то неясному чувству, я сошел с электрички в Кускове, и углубился в парк. В глубине аллеи нашел я тихую скамеечку, сел на нее, достал из портфеля пару бутербродов и стал задумчиво жевать. Просвистела белочка с одной ветки лиственницы на другую. По дорожке прополз черный жук-навозник и исчез в траве. Я услышал слева какой-то тихий свист, скосил глаз и замер - рядом со скамейкой стоял на задних лапках маленький полосатый бурундучок. Я кинул ему кусочек булки, но он не обратил на это никакого внимания, закончил свою песенку и исчез.

Почему-то меня с детства и до сих пор преследует мысль, что, если очень постараться, то язык животных можно понять. И мне хочется, чтобы и они меня понимали, потому что тогда они бы узнали, с какой теплотой и нежностью я к ним отношусь. Вот их я готов любить безо всяких условий, с ними мог бы дружить. Чувство устойчивого умиления, желание сделать им хорошо, ответственность за их жизнь, способность их уважать - все, все присутствует во мне. Почему? Я этого не знаю.

Но… ведь самый ужасный ужас, самый страшный страх тоже отсюда, от соприкосновения со страшным, агрессивным животным миром, с которым невозможно договориться - между твоим разумом и его - полный провал. Пропасть. Вспомни акулу, крокодила, змею. Вспомни, как маленьким в Астрахани бежал от лежащей на дороге полуслепой гадюки! Вспомни ужастики с хищными динозаврами, с их тупыми глазками, безжалостными челюстями. Вспомнил? То-то же.

А как ты относишься к агрессии пьяных или наркоманов, которые в это время - тоже животные, - существа без души. Они выпадают из поля человеческого общения и становятся ужасны своей животной непредсказуемостью. А толпа?

Да что говорить, иногда в самой красоте кроется опасность. Почему-то мне неприятны маски, особенно венецианские. Вот бы не стал покупать их и вешать на стену в своем доме. В каждой такой масочке, раскрашенной, изящной, за застывшими чертами кроется что-то враждебное. Ведь маска тоже придумана для того, чтобы скрыть живое лицо, глаза - зеркало души. Все, что не стремиться к общению, несет скрытый или явный страх.

Поэтому я протягиваю синице открытую ладонь с хлебными крошками. Попрыгав в стороне, примерившись, она садится на ладонь и быстро склевывает их, готовая улететь в любой момент. Лети, лети, если ты такая дурочка.

Как же плохо я стал спать! Несмотря на покой, воцарившийся в душе. Бессоница или полу-сонница вовсе меня не мучают. Просто сон легок и то и дело отлетает. Хочу все записать. Все? Разве все - запишешь?

Что, это нарушение сна - старческая болезнь? Но, несмотря на страшноватые медицинские бумажки, лежащие рядом, я давно не чувствововал себя так хорошо и бодро. Что же касается пресловутого возраста, то я его не чувствую совсем. Моя невольная взрослость есть притворство. Я все равно пацан лет тринадцати - в этом качестве мне уютнее и понятнее. Тринадцатилетний пацан, как-то неожиданно протянувший себя в шестидесятилетие и за него. Ведь старые люди мне до сих пор непонятны и чужды. Я их побаиваюсь. Где таится старость? В морщинах лица, в локтях рук, в дряблости мышц? Нет, она только во взгляде и больше нигде. Дайте мне взглянуть человеку в глаза, и я смогу увидеть старика даже в двадцатилетнем. А у меня с глазами все в порядке. Я как-то, желая сделать комплимент девушке-лингвистке, сказал: "Ах, какие у вас глаза!" " А что у меня с глазами?" - ответила она вопросом на вопрос.

Есть какие-то прекрасные мелодии, с которыми, наверное, рождаешься, и они входят в тебя навсегда и становятся твоей частью. Наверное, этот набор у каждого свой. Ты можешь воспринять и другие, не менее прекрасные, но добавить к этому набору можно только очень редкую мелодию. Мои, к счастью, все со словами, это удобно. Вот они: "Спи, моя радость усни, \ В доме погасли огни/ Птички умолкли в саду…Ах, Моцарт, спасибо за эту безмятежность. Две же другие имеют слова странные, военные, но причем здесь вообще слова. Это "Полюшко-поле, полюшко широко поле" - волшебная, уводящая в даль, нарастающая крещендо к финалу и сразу же хватающая за душу, мурашками по коже "Вставай, страна огромная!" Только много позже, уже в хоре Ленинградского университета, добавил я к этим трем четвертую, народную "Далека ль, пыльна моя дороженька". И хотя в голове моей роится, не умолкая, целый мелодический шум, из которого вытаскиваются нити то одной, то другой мелодии, эти я берегу и держу их где-то отдельно, как, впрочем, и мамин голос. Мама пела очень красиво, у нее было совершенно медовое контральто и она почему-то все время замедляла ритм. Мне ее голос очень нравился, он повергал меня в транс, так же, как и голос ее подруги, тети Вали Пурк, с которой мы в детсве часто пели в два голоса. Она мне всегда говорила: "Мишка, не любуйся голосом, слушай нутром, что поешь". Вот я и слушаю до сих пор, - ведь музыка во мне живет так же, как шум шоссе и железной дороги за окном. А у меня где-то в стене поет сверчок. Завелся. Они такие страшные, но с ними уютно. А теперь спать, спать, спать - ведь на часах всего четыре часа утра.

Интересно ведь также, чем действуют стихи, где расположены их щупальца, вызывающие у меня мурашки под кожей? Образы, метафоры и всякая - прочая премудрость - не при чем. Это точно. Но вот произнеси про себя: "Уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей" Произнес? Ого, как побежали проклятые мурашки!!! Или, вот "Не жалею, не зову, не плачу \ Все пройдет, как с белых яблонь дым". Или еще раньше, совсем в начале: "Глагол времен, металла звон". Вот оно что - это же звук, это же музыка! Вот что трогает до умопомрачения. Звук - сначала. Смысл - потом. А порой - никогда. Смысл воспринимает совсем другой орган, не тот, который воспринимает поэзию. Русское же ухо привыкло к шикарным, умопомрачительным аллитерациям, к изумительной, певучей, сродни воздуху и ветру, работе гласных. Как нам все же повезло с языком!

И итальянцам - повезло. Но как-то однобоко, сладко очень, как будто в чай переложил сахара. Но они-то так не считают, наверное. Мандельштам точно определил -"язык солено - сладкий". Но ведь прежде была энергичная и суховатая латынь. Как же отличаются друг от друга римлянин и венецианец! Доблесть воина и коварство торгаша. Это краски, неразбавленные, более или менее однотонные. Но Италия давно впала в детство без дождя (это уже Кушнер), смешала, смягчила краски, жесткость не нужна никому, - великие свершения превратились в туристический бизнес. И только язык помнит. Итальянка, показывая направо, скажет "dextra", налево,- "sinistra" и именно такими словами направлял свои фланги своих легионов атаку Цезарь.

Для этноса плохо, когда он теряет великую цель. Для государства - это начало смерти, если верить М. Веллеру, а почему бы ему и не верить - взгляд его точен, беспощаден и, скорее всего, так оно и есть. Но я то, отдельный так сказать индивид - разве я не наелся за пятьдесят лет существования в советском государстве всего надличного и системного. Разве, наконец, моя несчастная личность не может пожить для себя? Тем более, что я не собираюсь отказываться ни от максимальных ощущений, ни от максимальных действий? Просто и то и другое лежит для меня сегодня в плоскости слов, которые я пытаюсь упорядочить. Упорядочить и получить от этого наивысшее наслаждение. Готов признать, что, скорее всего мне это не удастся. Но ведь какова попытка! Самое хорошее в дороге - сама дорога, в конце концов. Совсем. как в старом анекдоте.

Я все же не могу со многим согласиться. Вот национализм, например. Говорю только и исключительно о себе. Во мне, по крайней мере, четыре, а то и пять кровей. Ну, и какую же мне считать исключительно своей? Той, которой надо гордиться? Или которую нужно обособить для идентификации, для отделения себя от других? Да не считаю я себя лучше никого. И хуже не считаю. Вообще предпочитаю иметь дело с человеком, как с отдельной особью.

Любая толпа, любой национальности мне неприятна и страшна. Лю-ба-я. И мне никогда не хотелось твердой руки, я никогда, даже в детстве не верил в вождей и сам, конечно же, никаким вождем быть не стремился. А то, что мне приходилось волей-неволей изображать из себя начальника, так ведь это же сути моей никак не затрагивало. И, главное - не тешило самолюбия.

Максимальные ощущения - они разве только в системе? Максимальные действия - разве только в единении с ней. Переделывать мир? Полноте. Переделайте сначала себя. Да, книга М. Веллера "Кассандра" заставляет думать. Все это, может быть, и верно, но до ужаса примитивно.

Я то знаю, что в этой жизни доставляло мне самые сильные ощущения и заставляло производить максимальные действия. Это - любовь к женщине. Только это и ничто иное. Только любовь доставляла и самые сильные, почти непереносимые мучения и такую же, столь же труднопереносимую радость. Все остальное - производное. Так причем здесь система, государство - оно всегда только мешает. Я много лет работал на него. И что? А сами знаете. Оно развалилось, даже не попрощавшись и не извинившись ни за что.

Пушкину было 37, в 1837, но, сколько ему было на самом деле? Он приехал в Михайловское в начале своего двадцатипятилетия, уехал через два года, но разве двадцатисемилетним? Разве, написав здесь "Бориса Годунова", почти всего "Онегина", "Графа Нулина" и около сотни первоклассных стихов, он не повзрослел до самого крайнего предела и не перешел этот предел туда. куда обычным людям, не гениям, хода нет? Разве чудовищная энергетика его творчества не наложила отпечаток на эти места, не разлилась вокруг? И разве эти самые места изначально не повлияли в свою очередь на силу и направленность этой энергетики?

Я лежу на свежескошенной и уже успевшей высохнуть траве на Савкиной горке, я смотрю в синее небо, подо мной течет никуда не торопясь, река Сороть и ощущение невиданного счастья переполняет меня. Я и небо - здесь это общение происходит напрямую, без посредников. Только здесь, в этом единственном на земле месте и может произойти реанимация души. И происходит. Все становится на свои места, все утишается, умиротворяется, просветляется.

А Пушкин, бедный, так хорошо это почувствовал в 36-м, так сюда рвался. Так мечтал поставить здесь, на горе жилище, чтобы жить и писать. Если бы отпустили - жил бы, наверное, дальше. Не пустили, сволочи и жизнь кончилась. Никто не имеет право не пускать человека туда, где может произойти реанимация, воскрешение его души. Но император был не дурак. Ох, не дурак. Но какая же сволочь, однако!

Зарыть голову в песок! Зарыть и так замереть, в надежде, что неприятности сами собой рассосутся. Третий лишний -это понятно. А третий нелишний? Жить в намечающемся треугольнике непонятной стороной - это как? Не думаю, что очень приятно. А надо? Итак, есть Она. У нее есть ты, и еще один на всякий случай. Ты о нем знаешь, он о тебе - нет, и не узнает никогда. Ты - друг, наперсник, а он - пока объект захвата. Когда захват произойдет, ситуация может поменяться.

Но что делать? Если исключить малоприятные душевные движения, ревность, например, и думать лишь о благе любимой, то что оно такое, это благо? Учитывая прагматические потребности ее души, материальное благополучие ей вроде бы обеспечено. Но я то знаю, что есть у этой души и другая ее часть, которой нужно сумасшествие и сумасбродство, вольный воздух путешествий, и тут то ей без меня никак.

И где же выход, как это все совместить, не разрушив собственного мира? Есть ли он, этот выход, или мы все трое строим дом на песке и закладываем в его конструкцию элементы, которые его же и разрушат и погребут нас под своими обломками? Правы психологи - безвыходное положение это то, выход из которого нас не устраивает.

Ах, все гораздо проще. Из намечающегося треугольника бунтующую сторону попросту изгнали. А я не мог не взбунтоваться, - так ей было легче меня прогнать, она почувствовала свою правоту. Ну, пусть хоть ей будет легче. Венеция, перебрав драгоценностей, отяжелела, перевернулась кверху брюхом и затонула вместе со всеми островами лагуны. Только серые воды плещутся на месте сказки. Ни-че-го нет. Ничего.

Вот чахлая селедка под брюхом у леща плывет по карте.
Этот город я назову, невольно трепеща, Венецией.
И сразу странный холод пронзит мою стареющую плоть.
Мы были там вдвоем. Серел туман и покрывал лагуну.
И гондольеры труп мой, не спеша, везли на мрачный остров San Michele.
И плату за проезд они не взяли с той, что проводить туда меня решилась -
Харон с живыми дела не имеет.

НЕ -ВЫ-НО-СИ-МО!!!!!!!!!!!!!!!!